Современная зарубежная проза - Коллектив авторов

Картафил и Гомер, едва помнящий о том, что это он когда-то написал «Илиаду», отправляются на поиски реки, смывающей воды бессмертия, ибо в смерти герои, «хлебнувшие» вечной жизни, находят единственно возможный катарсис. Может быть, и предпочтение, которое Борхес отдает малой форме, текстам, длящимся лишь несколько страниц, тоже связано с этой философией недолго длящейся жизни, в своей кратковременности имеющей значение?

Смерть, приносящая смысл, часто появлялась в текстах аргентинского писателя. В рассказе «Тайное чудо» Яромир Хладик, приговоренный фашистами к расстрелу, сожалеет о недописанной трагедии «Враги» и просит у Бога год для окончания работы. Предсмертный миг — солдаты с взведенными винтовками, тяжелая капля дождя, скользящая по щеке — открывает в себе иное время, в сознании приговоренного равное двенадцати месяцам. После того как Хладик нашел последний эпитет, который, как и вся трагедия, сочинялся под знаком расстрела, пуля завершила жизнь. В рассказе «Богословы» полемика двух теологов, рискующая стать вечной и совершенно бессмысленной из-за постоянно меняющихся стереотипов, разрешается кончиной, открывающей, что для Бога ортодокс и еретик, обвинитель и жертва — одна и та же личность. «Вторая смерть» — повествование о доне Петро Дамиане, который струсил в молодости в реальном бою и всю оставшуюся жизнь мечтал об искуплении позора. Искупление было даровано ему в момент смерти, когда он наконец-то сделал бывшее небывшим, переиграл давний сюжет и умер героем, вытеснив в памяти стареющих бойцов образ труса, не сумевшего выдержать испытание судьбы. В рассказе «Дом Астерия» из-под гнета мифологического предопределения Борхес освобождает Минотавра, смертельно уставшего в своем лабиринте, вынужденного с настойчивой повторяемостью каждые девять лет «избавлять от зла» девять человек. Так бы и длилась для Астерия пустая вечность, если бы не его персональный мессия — Тесей. Астерий трепетно ждет спасителя. Тесей приходит, превращая вечность хозяина и узника лабиринта в катарсический момент смерти, расколдовывающей миф. Бог Борхеса — освобождение: от безжалостного давления бессмертия, от надоевшей обязательности канонизированного мифа, от безысходного ада, которому писатель отказывает в вечности, сохраняя как образ — которому до́лжно быть легким, как и другим образам.

Бог Борхеса — это освобождение от Бога. Само название текста «От некто к никто» показывает движение теологической мысли автора. Это очень своеобразная теология, ведь Бог существует здесь лишь в негативных, апофатических суждениях. Борхес вспоминает (Псевдо)Дионисия Ареопагита, заявившего, «что ни один предикат к Богу неприложим». Цитирует слова Шопенгауэра, комментирующего «CorpusDionysiacum»: «Это богословие — единственно верное, но у него нет содержания». Говорит о Скоте Эриугене, который возвел Бога к «первоначальному ничто»: «Он есть Ничто и еще раз Ничто, и те, кто Его так понимали, явственно ощущали, что быть Ничто — это больше, чем быть Кто или Что». Затем оказывается, что апофатическая теология — не цель, а средство окончательного распыления богословских сущностей в интуиции, которая незаметно соединяет христианина Дионисия с Буддой или Шопенгауэром, причем «Ареопагитики» достаточно быстро растворяются в «Мире как воле и представлении». В соединении Бога и Ничто закономерно сохраняется именно Ничто. Впрочем, оно же — безличное Все: «Быть чем-то одним неизбежно означает не быть всем другим, и смутное ощущение этой истины навело людей на мысль о том, что не быть — это больше, чем быть чем-то, и что в известном смысле это означает быть всем».

Путь от Некто к Никто проходит любая культовая личность — например, Шекспир. Как всегда, цитаты иллюстрируют идею: «Шекспир был как все люди, с тем лишь отличием, что не был похож ни на кого. Сам по себе он был ничто, но он был всем тем, чем были люди или чем они могли стать» (Хэзлитт); Шекспир — «океан, прародитель всевозможных форм жизни» (Гюго). Эта мысль выстраивает сюжет миниатюры «Everything and nothing». Ее первая фраза: «Сам по себе он был никто; за лицом (не схожим с другими даже на скверных портретах эпохи) и несчетными, призрачными, бессвязными словами крылся лишь холод, сон, снящийся никому». Вся жизнь Шекспира — стремление не быть богом Никто. Он учит латынь и греческий, женится, становится актером, наконец, начинает бороться с «отвратительным вкусом нереальности» сочинением «других героев и других страшных историй». Лишь Никто способен стать Всем: «Никто на свете не бывал столькими людьми, как этот человек, сумевший, подобно египетскому Протею, исчерпать все образы реальности». Устав от чудовищного многообразия сюжетов, бросил театр, вернулся в родной город, стал предпринимателем, потом умер. Завершается текст встречей иллюзорного Бога с иллюзорным человеком в безграничном пространстве творческого воображения: «История добавляет, что накануне или после смерти он предстал перед Господом и обратился к нему со словами: «Я, бывший всуе столькими людьми, хочу стать одним — собой». И глас ответил ему из бури: «Я тоже не я; я выдумал этот мир, как ты свои созданья, Шекспир мой, и один из призраков моего сна — ты, подобный мне, который суть все и никто».

Если читатель ищет доказательств, что философия и литература выше и правильнее религии, то в мире Борхеса он найдет успокоение. Аргентинский писатель много знает о христианском богословии, постоянно обращается к его мотивам, обыгрывает разнообразные ходы духовной мысли, но никогда не призывает читателя к суду над той или иной ересиологической концепцией. Ересь для Борхеса не менее интересна, чем канон, потому что в ней больше сумасшедшей свободы и трагизма, приводящего героя (например, Нильса Рунеберга из «Трех версий предательства Иуды») к смерти, но позволяющего изумиться напряжению религиозной страсти. Этот тип переживания нужен Борхесу, что не мешает ему оставаться бесстрастным, с интеллектуальным интересом наблюдающим за поиском и гибелью героев. Тяжкие или счастливые прозрения подстерегают персонажей «Заира», «Фунеса, чуда памяти» или «Алефа». Автор, воссоздав и оценив технологию прозрений, удивив читателя встречей с чудом сознания, остается улыбающимся коллекционером, который никогда не пожелает устроить свою жизнь на «материале» одного из «чудес». Борхес не устает демонстрировать силу литературы как метода: внедриться в философию и богословие, математику, историю, лингвистику или криминалистику, уловить внутренние законы иных дисциплин мышления и сделать их художественно легкими, включить в пространство риторической игры. Но эта игра никогда не снижает потенциал используемых объектов. Они образуют такие сюжетные взаимоотношения, что появляется мысль о новых логиках, о научной фантазии, способной изменить не только художественную литературу. «Пьер Менар, автор Дон Кихота» — не только текст о «подвиге» повторения слово в слово нескольких страниц романа Сервантеса, но и методика бесконечного чтения, когда изменение контекста читателя должно привести к обновлению казалось бы устойчивого и давно состоявшегося произведения.

В мире Борхеса нет претензий к бытию, столь частых в словесности XX в. Нет Бога, способного подчинить жизнь человека ясной нравственной цели, но нет и экзистенциального богоборчества, парадоксально возникающего там, где вроде бы уже и бороться не с кем. Аргентинского писателя не интересует проблема зла. Нет персонально выраженного Божества, нет и персонифицированного дьявола, растворившегося вместе с эпическим планом превращения мироздания в ад. Над борхесовским человеком нет Господа, который призывает подняться в Небо, отрешив себя вечного от себя временного. Под борхесовским человеком нет дьявола, который стремился бы онтологизировать временное, превратив тело и страсть в истинные лица погибших людей. Дуализм здесь может быть наваждением героя, но никак не автора, получающего, впрочем, эстетическое наслаждение от созерцания битв в пространствах сознания, захваченных дуализмом.

Борхесовский мир — яркий, фантасмагорический Вавилон или компромиссный Рим, но никак не монотеистичный Иерусалим или суровая Аравия Мухаммеда. В рассказе «Лотерея в Вавилоне» повествование о Компании, управляющей всей цепью случайностей, всем немыслимым сочетанием причин и следствий, постепенно трансформируется в выдвижение версий, приписанных «маскирующимся ересиархам»: «Компания никогда не существовала и не будет существовать»; «весь Вавилон — не что иное, как бесконечная игра случайностей». В рассказе «Вавилонская библиотека» идет поиск универсальной книги, которая будет кратким изложением всех остальных книг. Но такой книги нет. Возможно, Библиотека «бесконечна и периодична», но это не значит, что у нее есть центр, некий главный зал, где самые важные «произведения» исчерпают содержание всех остальных томов.