Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли - Юрий Смолич

Это была семейная фотография, точно такая, какие делали полвека назад, чуть ли не в первые годы изобретения дагерротипов. Пожелтевшая и от времени и от того, что ее часто вынимали, карточка даже по цвету стала похожа на дагерротип. Такой же виньеткой, как на старинных дагерротипах, была выписана и фамилия владельца фотографии: «Венское ателье Ивана Трушника в Мукачеве». Текст был украинский: Мукачево — украинский город в Закарпатье, в составе земель Чехословацкого государства, захваченных венгерскими помещиками и немецкими фашистами.

На карточке были сняты Ян Пахол, — Ольга сразу его узнала, — его жена и двое малышей. Ян Пахол с женой сидели в неудобных, с прямыми спинками, плюшевых креслах «модерн», сидели прямо, как аршин проглотили. Между ними стоял высокий столик на трех скрещенных ножках из гарнитура для гостиной, а на нем лежал альбом. Левая рука Пахола и правая рука его жены со сплетенными, негнущимися, точно неживыми, пальцами лежали на этом альбоме, касаясь локтями. На безымянном пальце у Пахола и его жены виднелись обручальные кольца. Пахол был одет в смокинг, непривычный этот наряд топорщился на нем, как с чужого плеча. На голове у Пахола был «котелок». Жена Пахола была одета в узкое платье без выреза с пышными кружевами. На груди у нее висели часики в медальоне. Правая рука Пахола и левая рука его супруги покоились на головках малышей: девочка с бантом стояла между коленями отца, мальчик в матроске подле матери.

Ольга посмотрела фотографию и вернула ее Пахолу. Надо было что-нибудь сказать.

— Хорошие у вас дети, Ян, и жена какая приятная, — проговорила Ольга.

Пахол покраснел. Он хотел что-то сказать, но не решился.

— Однако я устала, Ян. Спокойной ночи.

— Простите, — вскочил Пахол. — Спокойной ночи! Спокойной ночи, панна Ольга. Простите, пожалуйста…

Он направился к двери, стараясь не греметь своими бутсами. Он даже попытался пойти на цыпочках, но бутсы были на толстенных подошвах и совсем не по ноге Пахолу, и он не мог подняться на цыпочки.

— Проклятая жизнь! — сказал он с порога.

— Нет, нет, — воскликнула Ольга. — У вас дети, у вас жена. Не надо проклинать жизнь. Спокойной ночи!

Пахол торопливо вышел и поскорее притворил дверь, точно боялся, что не удержится и еще раз проклянет жизнь.

Тоска томила Ольгу. Пусто и тихо было в комнате. Спали дети, посапывая и бормоча сквозь сон. В соседней комнате стонала мать. За окном притаился город — мертвый город с тысячами пещер…

Первым в пещеру Ольги пришел холод.

Центральное отопление в доме не работало, а печей не было. Ольга променяла диван на буржуйку, но для буржуйки нужны были дрова По ночам люди выходили ломать заборы и потом с вязанками досок на спине торопливо бежали домой. Но ходить по ночам запрещалось, патрульные стреляли в людей, — и люди умирали на улице, так как раненых патрульные не подбирали.

Ольга разломала буфет, — он весь был источен шашелем, и Ольга не могла выменять его даже на отруби. Буфета хватило на десять дней, — сварить супу для Вали и Владика и согреть воды для матери: ей все время надо было прикладывать к коченевшим ногам бутылку с горячей водой. Смертный холод подкрадывался к телу матери.

Тогда Ольга разломала трюмо, около которого спал Пахол: зеркало можно выменять, а рамы дня на три хватит на топливо.

Это было в тот день, когда в дверь постучался дворник и вручил Ольге большой синий — немецкий — конверт с адресом Ольги, напечатанным остроугольным готическим шрифтом.

Сердце у Ольги похолодело. Она разорвала конверт и вынула письмо со штампом комендатуры и с подписью: майор Фогельзингер…

Ольга пошла в комнату к свету и торопливо пробежала письмо.

Это не была новая повестка, но и не частное письмо. В официальном тоне, но не предъявляя никаких категорических требований, майор Фогельзингер спрашивал у фрейлен Басаман Ольги, как подвигаются ее занятия по немецкой стенографии. Майор напоминал, что прошел ровно месяц со времени, когда Басаман Ольге был дан для этой цели месячный срок.

Итак, уже прошел месяц! Месяц назад — через неделю после вызова в комендатуру — Ольга получила большой пакет и в нем упрощенный самоучитель немецкой стенографии. Самоучитель лежал на этажерке. Ольга до сих пор так и не раскрыла его. Она не могла превозмочь отвращение и взяться за эту книгу, напечатанную ненавистным ей отныне готическим шрифтом. Но месячный срок кончился, и майор Фогельзингер просил сообщить, овладела ли Басаман Ольга немецкой стенографией. Майор Фогельзингер ждал, когда же Басаман Ольга явится к нему на работу.

За этот месяц подруги Ольги — Мария и Нина — не раз заходили к ней. Мария не пошла на работу. Когда к ней на квартиру приносили очередную повестку, Мария говорила посыльному, что она только соседка, а Мария Чернова, которой адресована повестка, уехала к родителям в деревню. Когда же Мария предполагала, что ночью может быть облава, она не возвращалась домой и ночевала где-нибудь в другом месте. Раза два она переночевала и у Ольги. Но они мало говорили друг с другом. О чем было им говорить? О том, сколько человек повесили сегодня на балконах? Сколько расстреляли вчера в Сокольническом лесопарке? Сколько вывезли за месяц на работы в Германию? Или обсуждать статьи в местных гитлеровских газетенках, которые оплевывали все, что было святым для Марии и Ольги?

Мария вообще была не из разговорчивых, теперь же она стала угрюмой. Они спасли Иду, — Ида пока оставалась дома, — но Марии достаточно было визита к зондерфюреру. Она знала, что к гитлеровцам больше не пойдет ни по какому делу и на работу к немцам не поступит ни под каким видом; что будет дальше, она не знала, а пока пряталась, как умела.

Нина была малодушнее и явилась на биржу труда. Теперь она служила в качестве одной из переводчиц при каком-то зондерфюрере.

Нина забегала к Ольге после работы, целовала ее и тут же падала ничком на постель и зарывалась лицом в подушку.

— Будь я проклята! — стонала Нина и сотрясалась от рыданий. — Наши не простят мне этого, когда вернутся! Но я и сама себе никогда этого не прощу.

Потом она поднимала с мокрой подушки свое залитое слезами лицо и, сложив с мольбою руки, обращалась к Ольге:

— Ну, посоветуй же мне, Ольга! Ну, посоветуй же мне, ты старше меня на два года. Ну, скажи, что же мне делать?

Потом взволнованным и испуганным шепотом она начинала рассказывать Ольге, как тяжело ей работать среди гитлеровских чиновников, этих грязных бабников.

— Ты себе представить не можешь, чего только они мне не предлагают! И тонкое голландское белье. И двенадцать пар французских чулок. И лучшую обстановку из квартир бывших ответственных работников. А заведующий хозяйством прислал мне огромный ящик всяких вкусных вещей — и сливочного масла, и шоколада, и апельсинов. Ты, конечно, понимаешь, что я тут же отослала все назад и решительно ничего не взяла? Мерзавцы! Они думают, что мы какие-то девки, которых можно купить за всякие тряпки и жратву.

Собственный рассказ увлекал Нину, и, выплакавшись, она с восторгом рассказывала Ольге про целый набор духов «Коти», который ей пытался всучить начальник «Тодта». Она, разумеется, не взяла, но это действительно были чудные духи: и ландыш, и вереск, и глициния, и роза, и даже альпийская фиалка!

Правда, об этом начальнике Нина не могла сказать ничего плохого: он не лез с руками и вообще не позволял себе никаких вольностей, он был настоящий джентльмен. Но как он смеет лезть к ней со своими немецкими вздохами?

Облегчив душу слезами, Нина уходила, уверенная, что когда наши вернутся, они поймут ее. На прощанье она целовала Ольгу и исчезала, чтобы снова появиться через несколько дней.

Нине все-таки больше повезло; у нее по крайней мере были дрова, потому ли, что так полагалось всем сотрудникам биржи, или, быть может, потому, что какой-нибудь из ужасных немецких ухажеров ухитрялся прикрывать таким образом свои коварные замыслы…

Нет, Ольга все равно не пойдет служить к фашистам! Она сунула письмо майора Фогельзингера в самоучитель немецкой стенографии и бросила книгу на окно. Пусть майор опять присылает своего конвоира… Сердце у Ольги замирало от тревожных предчувствий, от сознания неизбежности…

В этот вечер Пахол, как всегда, вернулся в одиннадцатом часу. После обычного приветствия он спросил:

— Это вы, панна Ольга, нарочно оставили дрова за дверью? Смотрите, хоть на лестнице и темно, все равно кто-нибудь увидит и тотчас утащит…

— Какие дрова? — не поняла Ольга.

— Я говорю о вязанке дровец, которая лежит за порогом на площадке.

Ольга ничего не поняла, — какие такие дрова? — и приотворила дверь. Пахол посветил своим фонариком, и она действительно увидела, что за порогом лежит вязанка отличных дубовых дровец, их хватило бы Ольге дня на три. Но это были не ее дрова.