Дневники 1930-1931 - Михаил Пришвин

15 Ноября. Утром был наст и такой, что я опасался за ноги своей Бьюшки, вечером и на всю ночь пошел дождь: зима фукнула!

Что сталось теперь с теми людьми, которые жили, придерживаясь ума своего начальника, раньше можно было так долго жить, а теперь едва ли: сегодня один начальник, завтра другой, и говорят и делают совсем по-другому. Вероятно, эти люди стали чрезвычайно гибкими и чуткими, как звери. Ругая большевиков вообще, к каждому в отдельности они относятся очень хорошо, как самые добрые рабы.

16 Ноября. Потопы. Лева поехал в Москву. Книгу мою в Акад. не приняли. Письмо в «Лит. газету», оказалось, напечатать нельзя: «Заедят», — сказал Замошкин. Любопытно бы разобрать, из каких элементов состоит эта сила, обращенная против «своего мнения». Вот я уступаю все им, даже то, чем всю жизнь жил: «искусство слова» ставлю в одну плоскость со всем творчеством жизни, а не с каким-то особенным высшим творчеством. И то нет! давай, скажут, дело, а не <1 нрзб.> Остается два выхода: возвратить профбилет и взять кустарный патент на работу с фотог[рафией?] или же, как цеховой художник, променять свое мастерство на портреты вождей (описывать, напр. электрозавод).

17 Ноября. Мороз. Солнечное утро. Снимал тени деревьев на остатках снега. Беседовал с рабочими, делающими пруды (21 пруд для рыботреста). Заняты люди (2 50 р. день) и хорошо. А дело? Вот штабели дерна, нарезанного для укрепления берегов пруда. Обнаженные корни растений в дерне зимой замерзнут, дерн сопреет и разваливается. «— Для чего же вы делаете? — Велено и делаем. — Я желал бы поговорить с инженером об этом. — Он в Москве». Один рабочий, пытаясь быть серьезным, сказал: «Пятилетка!» Другой закрыл лицо ладонями и фыркнул.

Письмо в «Перевал» Зарудину. <Зачеркнуто> Дорогой Николай Николаевич,

я выхожу из «Перевала»{182}, потому что все оппозиционные литературные организации считаю в настоящее время нецелесообразными. Кроме того, мысли, высказанные мной в «Кащеевой цепи» и других моих сочинениях, в настоящее время все слова о свободе, гуманности и т. п. должны смолкнуть и писатель должен остаться с глазу на глаз с Необходимостью. Перевальские слова о свободе, гуманности, творчестве и т. п. должны теперь смолкнуть, а писатель иметь мужество оставить литературу и побыть с глазу на глаз в недрах жизни просто, как живой человек, «как все». Все литературные оппозиционные организации считаю теперь неуместными и выхожу из «Перевала».

<Зачеркнуто> В издательство «Молодая Гвардия» [от] Михаила Михайловича Пришвина Заявление.

В силу особенностей нашего времени писатель попадает в положение кустаря-одиночки. Есть выход из одиночества у кустарей: поступление его в артель, где он получает фиксированный заработок. Литераторы в силу разнородности талантов и др. особенностей литературного дела и в организации остаются на воле эгоцентрических побуждений. Сознавая всю ложность «адвокатского» положения в стране советов, я прошу издательство «Молодая Гвардия» принять меня на службу, как литератора, подобно тому, как служат художники, архитекторы и т. п. с определенным вознаграждением за мой труд, позволяющим мне существовать и совершенствоваться в своем деле.

Мною избрана «Молодая Гвардия» вследствие того, что я, как старый мастер, хочу посвятить себя в дальнейшем исключительно трудной литературе для детей и юношества. Вам известно, что некоторые мои сочинения («Колобок», «Башмаки»{183} и др.) пользуются успехом у юношей и в Вашем журнале давались не раз о них блестящие отзывы. Я сотрудничаю в «Еже», в «Зорьке»{184} и др. детских журналах. Государст. изд-во выпустило сейчас много отдельных книжек для детей, и в настоящее время печатает большой труд «Записки Охотника», который должен завлекать юношей в дело активного, радостного отношения к природе.

В настоящее время я готовлю книгу об охоте с фотокамерой, которая более чем ружье способствует пробуждению исследовательского интереса.

Одним словом, я хочу сказать, что вступаю в издательство не с пустыми руками и, если издательство фиксирует мне заработок, я готов подписать условие, которым обязуюсь все написанное печатать только в «Молодой Гвардии». Вместе с тем я, конечно, возьму на себя обязательство представить в год определенное число листов (средняя моя производительность за 25 лет) и на ближайший год дать даже проспект моей работы.

19 Ноября. Мороз -7. Вагоны нетопленые. Ездили с Левой в Москву определяться в ударники. Эффект моего заявления. Осуществляется мой замысел: забежать вперед.

20 Ноября. Мороз -7. Было солнце, и снег валил. Очень радостно в комнатах. Приезжал больной и хороший N, конечно, как все такие, в от-чаянии. «Так может быть десятки лет». Я же «утешал» его тем, что скоро должна быть война. Лева после сказал: — Я, папа, радусь твоему бодрому настроению. — Чем же бодрому? — А вот то, что ты сказал: скоро война.

N. говорил, что старшие могут отказать мне в трудовом договоре и вообще устроят все, чтобы замять прецедент (с моим личным промфинпланом). Но мне думается, что еще можно отстаивать свою позицию, которая состоит в том, чтобы личным примером в деле осуществлять то добро, которое обещают на словах. До некоторого времени этим можно будет побеждать, потому что у них (вредителей) все обстоит так, чтобы слово о добре использовать во зло. Имя этим вредителям легион и, конечно, если я круто стал бы на позицию истинного осуществления слов о коммуне, то меня бы очень скоро одолели вредители.

Скажу все иначе. Игра двумя лицами (маскировка) ныне стала почти для всех обязательной. Я же хочу прожить с одним лицом, открывая и прикрывая его, сообразуясь с обстоятельствами.

N. рассказывал, что на службе в течение нескольких лет он вполне доверился одному лицу и вдруг догадался, что это лицо следит за ним. Он попал в то положение, которое я описал в Курымушке (гл. Сушеная груша){185}. То лицо теперь одной паутинкой держит сердце N. и управляет им. N. утешает себя тем, что, может быть, то лицо тем и удовлетворится и больше «ничего не будет».

Мои книги, написанные за революцию, считаю теперь другим лицом, чем я теперь, скажу больше: между литературой моей до революции и последующей меньше разницы, чем между всем, что было и должно быть теперь. Те книги диктовала Свобода и возрождение. Теперь диктует Необходимость и война, которые обязывают собраться и быть готовым к концу, а вместе с тем быть особенно бодрым и деятельным по завету берендеев «помирать собирайся — рожь сей».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});