Десять жизней Мариам - Шейла Уильямс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мама Грейс! – на этот раз на меня заворчал Ники.
– Нет-нет, все в порядке, – возразил преподобный Холланд.
Он поставил стакан и потер ладони, словно желая их согреть, хотя день был теплый. И мне стало интересно, почему он нервничает.
– Я… мэм… ну, мои предки… то есть мамины все из Техаса, по крайней мере два последних поколения. Ее родители приехали вместе с хозяином еще в начале 1850-х годов, их хозяйство в Алабаме обанкротилось, земля истощилась, и им там просто нечего стало делать. А родители познакомились в церкви в Адамсе и в ней же поженились.
– Они там и живут? В Техасе? – спросила Трехцветка.
– Нет, мэм, мисс Трехцветка. Отец умер во время… попал в бурю, так называемый тайфун в Персидском заливе. Был моряком на торговом судне. Мама держалась изо всех сил, но она никогда стойкостью не отличалась и, когда мне было пять лет, заболела чахоткой и умерла.
– Упокой, Господи, их души, – пробормотала Трехцветка. – А сестры или братья у вас были?
– Одна сестра, но она тоже умерла. Меня дедушка воспитал…
Тут преподобный смолк, словно закончил рассказ, отвечая на вопрос, который собирался, да так и не задал Ники. Только я поняла, ну, может, еще Трехцветка, что это не конец истории. Во рту у меня пересохло, сердце заколотилось в груди, дыхание участилось.
– Отец твоей матери? – уточнила Трехцветка.
– Нет, отца. – И преподобный снова смолк. А затем сделал то, чего я никак не ожидала. Взял меня за руку. И я поняла и попросила:
– Рассказывай всё.
– Меня зовут Илай Холланд, миссис Грейс. Отца звали Седрах Холланд, а его отца – тоже Илаем. Меня в его честь нарекли. Тятя… я так его называл, тятя… ну, тятя Илай и его брат Седрах приехали в Техас со своим отцом, Джеймсом, их туда продали из Вирджинии. Тятя рассказывал, что хозяину по имени Нэш потребовались деньги выплатить долги и он продал часть своих людей. Среди них были и мой прадед Джеймс, дедушка, тятя Илай, и двоюродный дедушка Седрах. А вот тятину матушку… оставили.
Я услышала, как Трехцветка глубоко вздохнула. Она и Ники посмотрели на меня, я видела их краем глаза, но не могла на них отвлекаться. Пока не могла. Единственным здоровым глазом я, если можно так выразиться, во все глаза вглядывалась в лицо Илая Холланда.
– Мне было пять лет, когда я переехал жить к тяте, и с тех самых пор он мне рассказывал… как рос в Вирджинии, о брате Седрахе, об отце Джеймсе, который умер еще до моего рождения, и матери…
Он сжал мою руку.
– Тятя говорил, она африканка, красивая, умная и бесстрашная, и что ее привезли из-за моря. Она была повитухой, мудрой и умелой. Хозяева плантаций всегда звали ее, когда их жены и дочери рожали. Тятя говорил… что никогда ее не забудет… И заставил меня пообещать… что, когда смогу, я найду его мать или кого-нибудь из родни и расскажу, как они с отцом и братом не сдавались, как все время пытались ее найти. Что они никогда ее не забывали.
В голосе преподобного послышались слезы, и на мгновение туман времени рассеялся, и я услышала, как теплый, сильный и глубокий голос Джеймса говорит мне о своей любви, рассказывает о Седрахе, маленьком и уже взрослом… И мой Илай… шепчет: «Мама, вот мой мальчик. Послушай его. Это я направил его к тебе».
– Я… Я ищу тебя с тех пор, как закончилась война. Тятя назвал мне имя человека в Вирджинии, который тебя продал, но там после войны ничего не осталось, совсем ничего. Потом я узнал от одного чернокожего проповедника, что тебя продали шотландцу, который жил в долине Шенандоа в Центральной Вирджинии. Я и туда съездил. Нашел его могилу, но…
Его могилу. В памяти всплыло лицо Маккалоха.
Сердце подпрыгнуло в горло и застряло там. Маккалох так хотел, чтобы его похоронили в земле родной Шотландии, но не успел уехать, смерть пришла раньше. И дочь не увидел…
– А потом я встретил людей, которые помнили истории о женщине-гичи, как они ее называли, знахарке-африканке, которая была повитухой и еще помогала людям бежать. И понял. Понял, куда идти. Но никогда не думал…
– Не думал, что застанешь меня живой, – продолжила я, осторожно выговаривая слова, потому что горло у меня сжималось. Я смотрела на преподобного и слышала голос Джеймса, видела его лоб и глаза, его телосложение, свой нос и губы матери. И глаза моего отца. И звали его, как моего сына, Илаем. Может, я и жива-то именно поэтому.
– Тятя велел мне… сказать… что он никогда тебя не забывал. Что твое лицо всегда было первым, что он вспоминал, просыпаясь, и… – Голос Илая дрогнул. – И последним, которое видел, умирая.
На той неделе у нас дома был праздник. Пришли все, кто жил в Итонстопе и за его пределами. А в воскресенье Илай читал проповедь в баптистской церкви Бенджамина, и я сидела на передней скамье. Вот некоторые, верно, удивлялись-то, как на меня церковный потолок не обрушился! А вечером, когда солнце уже садилось, а веселье продолжалось, я доковыляла до заднего крыльца и уселась в кресло-качалку подальше от шума и музыки. Мой правнук Илай всю дорогу держал меня за локоть и задавал вопросы, а потом поставил кресло поудобнее.
– А что случилось с отцом тети Трехцветки? Ты так и не сказала.
Да, не сказала. Это тяжело. Каждый раз, видя свою девочку, я вижу его. И вспоминаю, что он сделал. И знаю, ему так и не довелось добраться до своей Шотландии.
– Прости, мама Грейс, – преподобный Холланд преподнес мне эти слова, словно драгоценные камни. – Я утомил тебя своим приставанием. Отдыхай.
Я покачала головой.
– Нет, мальчик, я не устала. И расскажу тебе всё, что ты хочешь знать.
Он улыбнулся, и сердце у меня снова екнуло. Джеймс.
– Правда? Все эти истории, что про тебя рассказывают… про Африку, и пиратов, и… прочее. Всё правда?
– Может быть. А может, и нет, я ведь не знаю, чего там обо мне болтают. Есть только одна история, которую я знаю. Моя жизнь.
Мы с правнуком сидели на крыльце, а за дом опускалось солнце, и взойти ему предстояло на другом конце света, в том месте, где я родилась, где я прошла через дверь, откуда нет возврата, имея при себе только две вещи: свою жизнь и свое имя.
