Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1960-е - Александр Кондратов

Блюдце скрывалось за огромной тучей, которую самка была еще в силах собрать, чтобы сохранить в секрете свое приближение. Радары, по-видимому, ее присутствие не отмечали. Она была надежно спрятана, пока не расправится с Кириллом и не улетит опять в Космос. Только оглушительный птичий крик, который стоял в небе, мог ее выдать, но и он не долетал до земли, потому что самка летела достаточно высоко, окутанная туманом.

Кирилл видел все совершенно отчетливо и стал решать вопрос, где заставить блюдце спуститься и как это лучше сделать. С каждым шагом он порывал со своим прошлым. Он подумал о доме и ценой больших усилий увидел, что там его уже ждали чужие люди, сидевшие в его комнате и не снявшие пальто, — результат длительных происков самки. Беспорядочно разъезжающие автомобили выслеживали его и только благодаря тому, что он все время менял направление, ему удавалось оставаться на свободе. От недосыпу и от волнения колени Кирилла были напряжены, его слегка знобило. Он вошел в стеклянную дверь метро и, стараясь не выделяться из толпы, подошел к автомату. Он опустил туда пятнадцатикопеечную монету, и три пятака с бряцанием выпали из его недр. Отметив, что панно на стене — типичное произведение искусства «цветов» — видение, предназначенное для пользования внутри их общества, Кирилл благополучно спустился вниз.

Только когда он уже сидел в пустом вагоне, он понял, что попал в главную ловушку. Рельсы впереди были разобраны, и поезд ждала катастрофа. Но словно какая-то сила охраняла его: развив невероятную скорость, поезд проскочил разобранные рельсы и только качнулся и жестко стукнул колесами… А ведь он уже не чаял увидеть и небо над головой. Когда он вышел из пахнущего резиной метро, падали редкие капельки дождя. Он старался преодолеть обиду на окружающих. Конечно, это тоже давление «цветов», люди в этом, быть может, и не виноваты, но Кирилл-то знал, что такова плата за его открытия и жертвы. Не обращая внимания на дождь, Кирилл прошел наискосок по неровному, плоскому пространству Сенной площади и выбрал себе место, где он будет стоять, дожидаясь появления самки. Он знал, что не уйдет с этого места, пока все не решится. Обратного пути у него не было.

В тот день, задевая краем восточные окраины города, в небе висела лиловая, бурая по краям, синяя туча, но до города не дошла, потому что ветер изменил свое направление.

Мать Кирилла должна была торопиться, чтобы успеть его повидать сегодня же. Лучше было бы приехать к половине третьего, потому что в приемной выстраивается очередь. Она побежала в магазин, успела купить малиновый компот, за которым пришлось постоять и который потом надо было переложить из стеклянной банки в железную кружку, иначе не примут, и еще что-то. Она устала, и отдохнуть ей удалось только в троллейбусе. Она тяжело спустилась на сырую, мягкую землю, сумка оттягивала ей руку. Больших трудов стоило отворить парадную дверь. В конечном итоге она не опоздала и пришла без четверти три. Она боялась сюда ехать и в глубине души с надеждой думала о возможности вернуться обратно, выгрузив предварительно сумку. Она не опоздала. Без пяти три. Надо подождать.

В ванной ему дали осклизлое хозяйственное мыло и предложили пошевеливаться. Поскольку он хорошо представлял себе, что произойдет, когда самка все-таки опустится на Сенную площадь, то и теперь он вообразил себе сообщение ТАСС, заканчивающееся словами: «В настоящее время молодой ученый Кирилл Твердохлебов находится под наблюдением врачей в одной из лечебниц Ленинграда». Вытираясь, он взглянул в зеркало, поразился худобе собственного лица и выражению глаз. На пороге палаты, заставленной кроватями так, что казалось, что это одна кровать, он остановился и сказал себе что-то о тернистом пути носителя истины. Он успокоил себя тем, что теперь эти люди должны выздороветь. Ведь они, быть может, главные жертвы «цветов», люди, сознание которых изломано сверхпсихическим давлением. Ему было душно, хотя форточка была открыта. Она была затянута двумя рядами металлической сетки. На юге такие сетки вешают на окна, спасаясь от мух.

Кирилл понимал, что здесь опасность не уменьшилась, а скорее, увеличилась. Его вера в собственную неуязвимость была кощунственно поколеблена. Он увидел, что в дверях палаты на него смотрят и о нем говорят. Током ударило в голову, что отсюда не убежишь. И спокойствие не спасет. Их было вначале двое, потом четверо, пятеро. Они шли к нему, гуськом, передвигаясь между кроватями боком. Среди них был один с короткой стрижкой и безумными белесыми глазами. Он подходил первый. Кирилл встал на кровати… Белесый подошел и положил руку Кириллу на босую ногу. Кирилл вырвал ногу и вскрикнул. Но их уже трое стояло у его ног. Он ударил одного ногой и закричал. Закричал так, что стало слышно во всех телеграфных агентствах мира, на Луне и повсюду. Так, что содрогнулась Солнечная система. Его тянули, валили, выкручивали руки. На него набрасывали простыни. Он освобождал одну руку, а за ней тянулись трое. На ногах его уже сидела потная женщина. Он не мог пошевелить ничем, кроме головы. Сделают все, что задумали. Все, что захотят. И тогда, как собака, которую ведут вешать, еще выпрашивает что-то своим визгом, Кирилл чужими губами прошептал:

— Не надо. Ладно. Я согласен. Только не трогайте меня. Милые…

1968

Андрей Битов

Бездельник

Руководитель сказал мне:

— Нет, Витя, так не пойдет. Так не годится. Не могу, Витя, понять, чем у вас голова забита. Вы производите впечатление такого солидного человека, а на поверку выходит что? Выходит вот что. Испытательный срок кончается? Кончается. А кончится — будет что? Будет фук? (Это он так шутит.) Так вот, слушайте меня внимательно…

Это он верно отметил. Впечатление такое я произвожу. Я произвожу очень много разных впечатлений. Солидного человека — тоже. Точно, какой я на самом деле, сказать не могу. Возьмем, скажем, зеркало. Ведь именно перед зеркалом мы понимаем, какими нас видят люди. Для того и смотримся. Я же редко узнаю себя в зеркале. То стою перед ним высокий и стройный, и лицо красивое, подтянутое, черты правильные и резкие, то невозможно толстая оладья — не понять вообще, есть ли эти черты. И не просто широкое, а безбрежное у меня иногда лицо, и сам я тогда коротенький и толстый. Одно время я думал, что только сам в этом путаюсь, а остальные видят меня объективно, с такими-то и такими-то определенными, именно мне присущими чертами. Оказывается, нет. Руководитель сказал мне как-то: «Позвольте, что с вами? Какой вы, оказывается, высокий! Вы что, на котурнах? Вы же всегда были низеньким?» При этом он знал меня уже около месяца и каждый день видел. Тогда, как водится, я заметил это за всеми. Не обращал, не обращал — и вот заметил. За всеми и всюду. И не только, что разные люди видят меня по-разному, — и каждый в отдельности, даже лучший друг твой. И есть у меня один момент, так его я просто страшусь. Это мои уши. Их никогда не замечают сразу. И каждый твой приятель неизбежно когда-нибудь их заметит. У каждого на это уходит разное время. Некоторые не замечают их очень долго. И это страшно. Представьте себе какое-нибудь сборище, в котором вы хотите произвести то или иное благоприятное впечатление, — и вдруг ваш приятель, разговаривая с вами, может, о чем-либо очень серьезном, замирает на полслове, смотрит на вас удивительными глазами, лицо его делается неузнаваемым, и он начинает хохотать. И только в редкие промежутки, когда он, красный, пытается вдохнуть или выдохнуть, вы слышите свистящее: «Уш-ши… Посмотрите, какие у него уш-ш-ши!» И тогда все замирают, у всех удивленные лица, и все шипят: «Уш-ши! Уш-ш-ши!» А один даже сказал: «Что, у тебя и второе такое же?» — и заглянул сбоку. Так что ничего мы не видим сразу и все видим по-разному. Не говоря о том, что люди — это разные люди. Ну а уж о том, какие разные черты характера вижу я в своем лице, глядя в зеркало, и говорить не приходится. Вот оно волевое и нежное, лицо Джека Лондона. А вот фанатичное, сгоревшее — одни глаза — лицо индийского факира. Вот лицо чемпиона мира Юрия Власова. Вот лицо князя Мышкина. А вот безвольное, грязное лицо, со следами разврата, лицо человека, способного на любую подлость. Есть, конечно, и кое-какие объективные, вернее, полицейские данные: глаза — карие, волос — русый, губы — толстые. Хотя кто знает: может, и это неточно.

— Теперь вы все поняли? — говорит руководитель. — Это все и переделайте, как я сказал. А то черт знает что, Витя. Теперь-то вы все поняли?

Что я понял? Что я должен переделать? О чем говорил мне этот ненавистный человек?

…Я встаю, беру бутылку чернил, подхожу, все движения мои замедленны и неумолимы, подхожу и выливаю бутылку чернил ему на лысину. Ну что, понял?..

Я сижу с ним рядом, смотрю на него ясными глазами и киваю.

…Я встаю, медленно лезу в карман, мои пронзительные серые глаза чуть прищурены, я так приподнимаюсь с носка на пятку и обратно с пятки на носок, медленно вытягиваю руку из кармана, и в кулаке у меня лимонка. «А это ты видел?» — говорю я и подношу гранату к его сизому носу. «Вот разожму кулак, — говорю я, — и не будет ни тебя, ни этой проклятой конторы…»