Страна Печалия - Софронов Вячеслав

—

А я и не знал, что там поросенок лежит, да еще такой упитанный. Вот подарочек к Рождеству Христову кто-то подготовил. Хорош порося, но только не мой…

—

Чей же он тогда? — нахмурив брови, спросил дьяк. — Коль у вас в сенях обнаружен, то как прикажете, батюшка, понимать?

—

Мало ли, что может в сенях моих лежать, — ответил Аввакум, — но совсем не значит, что то моя собственность. Один человек мне саночки свои оставил, обещал вскоре забрать, но что-то не идет…

—

Назовите его, и я сам с ним разговор поведу, — требовательно заявил дьяк.

—

Не могу, — покачал головой Аввакум, — не в моих правилах выдавать тайны чужие. Но обещаю призвать его на исповедь к себе, и там он без утайки все мне поведает. А уж потом решу, виновен он или нет.

—

Не по закону это, — возразил дьяк, — тут должна воеводская власть разбираться с вором этим, а вы, батюшка, можете ему лишь грехи отпустить, коль покается.

—

А кто вор? — спросил его протопоп, чем весьма озадачил. — Кто тебе сказал, сын мой, что этот поросеночек краденый? Сам же давеча говорил, что их степенство не признало его. Так ведь? — И он вопросительно глянул на Самсонова.

Тот под пристальным взглядом Аввакума не выдержал и согласно кивнул, а потом тут же отвернулся в сторону.

—

Вот! А я что говорю? — обратился протопоп к дьяку. — Когда будут у вас настоящие доказательства, тогда милости прошу, приходите, а сейчас — прощайте и не вводите в грех добрых людей. Так говорю? — обратился он к собравшимся слободчанам.

Те, испокон века не любившие любую власть и всегда мечтавшие как бы ей досадить, дружно откликнулись:

—

Так, батюшка!!!

Дьяк, не ожидавший такого поворота, хмыкнул, покрутил головой, не зная, какое принять решение. Но Аввакум тут же пришел к нему на помощь:

—

А вы, любезный, пока суть да дело, заберите этого «беглеца» с собой. А то у меня сенки ненадежные, вдруг да опять сбежит куда, или кто ему в том поможет.

С этими словами он выкатил санки во двор прямо к ногам дьяка. Тому ничего не оставалось, как согласиться, и он велел одному из стражников вести виновника происшествия на воеводский двор в приказную избу. С тем они и отбыли. Лишь купец Самсонов остался стоять, не зная, воспротивиться ли ему или дать на то свое согласие. Но его никто об этом и не спросил, потому он поплелся, тяжко вздыхая, к себе домой, бормоча на ходу:

—

Не было беды, да черти навели… Не видать мне теперь поросеночка моего, как своих ушей. То, что к приказному попало, то пропало. Ну и тьфу на них! Найду, чем деток порадовать, не нищий, чай…

Когда народ, вполне довольный окончанием произошедшего, разошелся, Аввакум поманил к себе Устинью и, пристально глядя ей в глаза, спросил:

—

Подкузьмил, однако, мне твой мужик. Сроду такого позора не испытывал. Что скажешь, матушка? Чтоб близко его подле своего дома не видывал, так и передай. А кадушку потом сам с кем отправлю, нечего ему на мой порог ступать.

—

Батюшка, да вы послушайте меня, — жалобно зачастила она, — сроду за ним такого не водилось. Не его то рук дело. Он ведь как воды вам притащил, так сразу в дом и пошел. Не иначе кто другой или оставил те саночки на дороге, или ему подсунул.

Аввакум чуть подумал и велел:

—

Пусть завтра же, а лучше сегодня вечером в церкву придет и покается во всем как есть. А то сама знаешь, чем ему это грозит.

—

Знаю, батюшка, ох знаю… Не таков он, точно говорю. Никогда ничего чужого в дом не притаскивал, а что тут вышло, он вам все расскажет. А то… — добавила она, сжав свой кулачок, — выставлю вон, пусть идет, куда глаза глядят.

На том и расстались. Устинья с Варварой отправились по домам, а Аввакум остался стоять во дворе, думая, что враг рода человеческого в очередной раз подвел его под испытание. Из раздумий его вывел голос Якова, который интересовался, продолжать ли ему работу или оставить все как есть.

—

Заканчивай, мил-человек, нельзя начатое на середине бросать, сам, поди, знаешь. Очень тебе за то благодарен буду.

* * *

Едва только Варвара с Устиньей немного отошли от дома протопопа, то, не сговариваясь, глянули одна на другую и дружно засмеялись.

—

Да, влипли мы с тобой, подруга, в историю. Ладно, что на нас не подумали, а то бы упекли на воеводский двор ответ держать, — сокрушалась словоохотливая Устинья.

—

Нет, тут явно что-то не так. Не верю, чтоб батюшка краденого поросенка принял от кого-то. Не таков он, — отвечала Варвара. — Что-то в этом деле не так, точно говорю. Кто-то ему этого порося подсунул, а он его выдавать не хочет… Я это сразу поняла…

—

Правильно поняла, подруга. Мне известно, кто этот грех на душу взял, но пока говорить не стану, проверю сначала.

—

Неужто на Фому своего думаешь? — всплеснула руками Варвара.

—

Тут и думать нечего. Он батюшке кадушку с водой привез уже позднехонько ночью. И других следов во дворе не видно, кроме его. Вспомни, мы когда пришли, то я его ногу сразу узнала. И следы от двух санок. Помнишь, поди? — спросила Устинья подругу.

—

Да я, если честно, не смотрела, какие там следы были. Не затем шли…

—

Зато я приметливая, все вижу, и память у меня покамест не отшибло. Сейчас я этого Фомку припру к стенке, во всем сознается. Он тот еще шельма, где что плохо лежит, никогда своего не упустит. Уж я-то его душонку наизусть знаю. Больше некому…

—

Если все так, как ты думаешь, то мне неловко в другой раз к батюшке в дом идти… — со вздохом выдавила из себя Варвара. — Считай, наша вина в том тоже есть…

—

Это в чем ты вину нашла? Мы, что ли, Фомку подговорили ворованного порося к нему подкинуть? Хотя… может, и права ты… Если все откроется, как нам себя вести с ним? Он же все одно дознается, если уже не понял… Да, по-дурному как-то все вышло. Да еще в канун самого Рождества.

—

Нет, лучше отказаться, пусть он кого другого найдет. Поговорю с Анной, женой кузнеца. Она тетка справная, то нянчиться к кому пойдет, то с огородом поможет. Не откажет и здесь.

—

Что за Анна? — спросила Устинья. — Из наших кто, или из городских?

—

Может, и не знаешь, не из наших слободских она, подружка моей старшей сестры была, оттуда и знакомы.

—

И вправду, поговори с ней, а у батюшки прощения попросим, сошлемся, что у самих по дому дел много, — согласилась Устинья, останавливаясь у ворот своего дома, куда они как раз дошли. — Прощай что ли, пойду Фому своего пытать, где он того поросенка взять сподобился.

На этом они расстались. Варвара уходила, испытывая облегчение, что все закончилось благополучно. Но в душе все же она испытывала неловкость от того, что не исполнила обещания, не оказала помощи одинокому человеку и теперь опять потянутся дни тоски и одиночества, когда не с кем будет и словом перемолвиться…

Неизвестно, о чем и как Устинья вела разговор с Фомой, но соседи говорили, будто бы выскочил тот из дома, словно кипятком ошпаренный, и куда-то понесся большими скачками. Вечером его видели стоящим в веренице людей, что пришли на исповедь в Вознесенский храм к протопопу Аввакуму. Тот долго о чем-то беседовал с раскрасневшимся от полноты чувств и душевного раскаянья Устиньиным сожителем, но из храма вышел счастливым и сияющим, словно начищенный медный пятак. Даже обычная его хмурость пропала, и он долго крестился на купола стоящего неподалеку многоглавого Софийского собора.

Варвара же сдержала слово и нашла добровольных помощниц по хозяйству для Аввакума. Да и как им было не найтись, когда во все времена на Руси уважали и почитали прихожане батюшек своих, к которым шли на исповедь, крестили и венчали у них детей своих, звали проводить в последний путь близких, а то и просто искали совета, разумно полагая, что духовник их к Богу ближе и плохого не посоветует.