Остров - Пётр Валерьевич Кожевников

Молчу, когда тяжко подымается, словно он, другой, могущий не задевая пройти мимо, по частям собирает его — толкнувшего. Шатаясь, манит меня куда-то, где «разберемся». Иду, учитывая возможность атаки, мести. Сбоку кто-то: «Зря ты это сделал». — «А стариков сбивать?!» — я, неровным голосом, все еще готовый бить.

Я не направился к метро, а, сбитый с пути происшествием, миновал каравай станции и зашагал, не имея цели. Так, блуждая, я забредаю в иные дни неизвестно куда.

Я шел с кем-то, впрочем, быть может, с самим собой, другим, который сопровождает порой меня в прогулках. Мы затерялись в каком-то безлюдье, где курсировали машины, повинуясь вспышкам драже семафоров. Окружавшие здания со столь грязными стеклами, что видимость через них, очевидно, равнялась проницаемости стен, являлись, возможно, больницами, банями, тюрьмами, школами-интернатами и всем прочим, что имеет один и тот же угнетающий психику вид. Безлюдность района не оживлялась, а подчеркивалась предположением, что в грохочущем транспорте запрятаны люди: мы каждый раз заново грустили по человечеству.

Проезд, как линия на погонах, делила черная двухмерность реки. Вода отражает небо, — поднял я голову — небо оказалось неподражаемо голубым.

Мы свернули. Улицу пересекали параллели рельсов, придавленные с двух сторон воротами. На каждую пару ворот у въезда прилепилась башня, в окне ее — голова, поделенная крестом рамы. Эта имитация жизни, так же как и догадка о шоферах, напомнила пластмассовые куколки, приклеенные к детским игрушкам.

Одни из ворот оказались распахнуты. Фигуры в них. Возятся около тележки. Вокруг катушки с кабелем, каменные глыбы. Ящики. По нашей стороне — стена. Решетки на ней с пиками. На одной секции, где нет ограды, смазанные следы подметок — лезли.

На пути машина и трое. «Что здесь?» — «Боткинские бараки». Сзади — шум. Догоняют двое из тех, что управлялись с тележкой. На ней — мешки. «Освобождаем шкафы в раздевалке. Стекла на семьдесят рублей», — один, с улыбкой. У него плохо с зубами.

Еще поворот. С каждым из них улицы все короче, будто движение наше — отсчет до нуля. Здесь в домах раскрыты окна. Каждое — рот. Все они, распахнутые, наполнены сажей непроницаемости. Никого.

Еще поворот и, проходя по совершенно малюсенькой улочке, упираемся в многолюдный проспект с очередями и компаниями на углах и возле парадных. Магазины. Хочется зайти, хотя не намечено никаких покупок (и всего пять копеек — на транспорт). Кафе, в окнах их сидящие и смотрят вовне, на улицу: «Мы — здесь!»

По проспекту — до площади. Теперь — к вокзалу. Там — метро. У перекрестка примыкает седой, пьяный, плотный, в мятом черном костюме. Ему необходим гривенник. Не даем, продолжая движение. «Я вчера из лагеря освободился», — сообщает, указывая на чернильные узоры на руках своих и груди. «Я — тоже», — громким шепотом с придыханием. Поверит? «Мне до матери доехать, до Луги», — глядит мятными глазами, сам пока прикидывая, я сидел ли? «Небось на бутылку клянчишь?» — ему с улыбкой. Обижается. Чуть не плачет. Мы — идем. «Потому что мы с тобой одно и то же», — мне вдруг, обеими руками сгребает мою правую кисть и целует ее. Мы — идем. Мне непонятно, что это? Он говорит. Выпускает руку. Мы — в метро.

В проруби эскалатора — голос. Приглашает на работу. Вежлив и мягок он. Чешет за ухом. На финише спуска — дежурная. Еще лицо ее — светотень без линий, но ясна причастность к вещанию: как бы она и декламирует в микрофон, хотя, бесспорно, не она, и ей это известно, и мне, но вот, чувствую, как сращивается она с голосом и тут же, за этим, прет вся ее жизнь, смертельно-скучная — мне, неначавшаяся — для нее, вопреки (мы — близки — линии кромсают колобок лица) седине сквозь каштановую подколеровку и негарантированному остатку существования в тайнописи морщин. Соскальзываю с рифлености эскалатора. Я — один.

В вагоне — безумная. Глаза ее воспалены, волосы вздыблены, одета неряшливо, на ногах узлы вен. Замечаем друг друга. Мне понятно, что она — девочка маленькая и знает это, а теперь еще и то, что я — знаю. Восторг в глазах наших от встречи. Молчим, болтая. Куски жизни, года, столетия несутся мимо нас, а сами вращаемся в невесомости космоса. Она — безобразна, если оценивать ее как женщину, как объект. Она — потрясающа, она — ведьма, она владеет тем, чего лишены остальные пассажиры: им не услышать, не уловить нашей беседы. И еще. Она — живая. Слоняется по вагону, переходя от одного сиденья к другому, не теряет меня из виду. Приближается, но не садится рядом и даже не совсем близко подходит, будто нечто держит ее. Начинает бормотать. Слезы на глазах. Уже — рыдания. «Не дай вам Бог! Ой, Господи! Только не ходите, не ходите...» — «Что? Что вы? Успокойтесь». — И, не в силах скрыть главного, тревожащего: «Что не дай Бог? Куда не ходить?» Молчание. Замерла. Ужас в бездонных глазах, в которых — я. Что видит? Кого? Кто — я? Выхожу.

Сняв трубку, Леша встретил молчание, но, когда решил почти, что аппарат испорчен, тот заскулил. Он задался вопросом, с кем сейчас приведется беседовать, но сигналы не обрывались чьим-либо голосом, так что возможно было предположить, что телефон добивается связи с абонентом-учреждением, и в такое время (он оттянул рукав пиджака: двадцать тридцать шесть) большинство организаций — пусты. Беспокоило и то, что некто, вероятно, вот-вот снимет трубку, а Леша именно в тот момент, когда некто уже тянется к аппарату, опустит. Несмотря на все это, трубку, безусловно, можно и положить, тогда, если снять ее через паузу, сигнал, очевидно, будет беспрерывным, но Леше представляется это нарушением чего-то незавершенного, и он продолжает фиксировать гудки. Наилучшим решением мыслится выяснение, с каким номером соединен телефон и чей это номер, но вряд ли в столь позднее время дают подобные справки. Может быть, просто не класть трубку? Тогда неизвестный (или группа их) на другом конце провода сам побеспокоится обо всем происходящем. И он, когда их разъединят, возможно, узнает этот номер телефона, Леша же его — нет. Никогда.

Подвал я сделаю глубоким, метра три — да, пожалуй, глубже не надо. В нем размещу спортивный зал, склад красок, прочего художественного инвентаря, камеру хранения всяческих компотов, сиропов (будет сад). Итак, три помещения: зал и две кладовых. Надо еще одно —