Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

По соседству со мною, в номерах, расположенных по обе стороны коридора, спят охотники; как и я, они нетерпеливо ждут утреннего поля, и некоторые из них, как и я, сожалеют о том, что массовое избиение птиц должно служить к чести (чести?) и прославлению (прославлению?) лагуны. Поживем — увидим. Через четыре-пять часов мы все сойдемся вместе. Мы, Девяносто Восемь, и приезжие, те, кто прикатили сюда на машинах с орущими радиоприемниками и лодками на крышах.

Но покуда члены охотничьего братства мирно почивают здесь же в пансионе, и это самое существенное. В каждом номере на вешалке висит охотничье ружье — затвор с чеканкой, сверхчувствительный прицел, удобный приклад с благородным блеском. С зарей мы ринемся на лагуну при всем параде: сапоги выше колен, кроткие золотистые кокер-спаниели, лоснящиеся в нерешительном свете утра, колеблющиеся тростники, скрывающие охотничью рать. И утро непременно выдастся тихое, это нам на руку. Последние клочья тумана рассеются, погода какая будет, такая и будет, но только без дождя и сильного ветра. Будь он неладен, сильный ветер, из-за него приходится бить птицу влет на большой высоте, он отнимает последнюю надежду попасть в крыло сбившейся с пути цапли или в безупречную шею гуся. Какие можно питать надежды при виде гуся, курсирующего на высоте более тысячи метров? Будь он неладен, гусь, с испугу преобразившийся в космонавта.

Если погода выдастся неплохая — а судя по всему, так и будет, — лагуна проснется легко. Черные тополя будут еще не тополя, а только расплывчатые пятна, роняющие росу, тростники выставят рядами свои отважные копья и прорвут туман, пляшущий по воде и постепенно разлетающийся, становящийся ажурным, таинственным. И в то же мгновение лагуна расколдуется. На островке в центре его уже видны трясогузки. Напоминают армию на биваке.

Почему все-таки они не снимаются с места при виде подплывающей охотничьей флотилии? Бесшумно взлетают к плечу ружья, а черные безгласные птицы ждут. Они жмутся друг к другу, как во время сна, а лодки подбираются все ближе и ближе. Тут-то и раздается первый выстрел. И сразу открывается пальба, и крылья хлопают на взлете — сплошная завеса из крыльев, куда ни погляди, и по ней с бульканьем частят выстрелы. Перепуганные трясогузки мечутся над лагуной; охотники палят из каждой лодки, палят с суши, отрезая птицам путь к отступлению. И они падают с высоты — иногда так, словно хотят сесть на воду, это и есть прекрасная смерть для трясогузки: птица скользит по поверхности воды, размеренно взмахивая крыльями, и наконец погружает головку в воду, — а иногда они падают камнем, мгновенно утратив жизнь.

Я чувствую, что лагуна охмелела, пропахла порохом. По воде дрейфуют косяки стреляных гильз, и повсюду носятся лодки охотников-пиратов, нагло подгребающих к дичи, подстреленной другими.

Еще хуже, говорю я себе, наигранное простодушие тех, которые стреляют в уже подбитую дичь. И я все больше и больше проникаюсь уважением к скромным стрелкам с берега: это народ осмотрительный, целится тщательно, каждый выстрел на счету.

В этом году, во всяком случае, стрелков с берега будет меньше, ибо время (ящерица, как уже было сказано) проснулось и совершило основательный скачок. В этом году лагуну разукрасят девяносто восемь охотничьих ружей, получивших полную свободу, и пальба зазвучит на новый лад, ибо Девяносто Восемь не станут зря тратить порох, они знают местность и повадки птиц, и благой пример их утихомирит кровожадных охотников со стороны. Во второй половине дня Девяносто Восемь устроят пикник в зарослях, дабы отпраздновать вступление во владение лагуной. Над кострами забулькают котелки, в которых тушатся трясогузки, подъедут разукрашенные цветами повозки, доставят транзисторы и концертино; пойдет пир горой, начнутся песни и пляски.

«Ах и ох, моя красотка! Я иду к моей любви…»

Но последний пьяница давно прошествовал по улице, унося с собой песенку и угрозы в адрес болотной дичи. Свернулся где-нибудь в углу, в доме, или где-то под навесом, где ему вздумалось, и, могу побиться об заклад, спит себе сладким сном да похрапывает. И пусть себе похрапывает, пусть выспится всласть, ведь, слава богу, от его храпа стены не обвалятся. От него куда меньше беспокойства, чем от тишины, что царит сейчас над лагуной, в этом я уверен.

Сейчас на лагуне должно быть страшновато.

XXX

Кто-то храпит. Не в бесконечности, не под открытым небом в сени незатейливого навеса, а в соседнем номере: кто-то из охотников. Храпит мирно и без стеснения. Он не страдает манией разбирать по складам людей и явления, не лелеет в себе пресловутого «собственного демона», которым похваляются литературные хорьки. Ни во что не вмешивается, спит — чего еще ему желать? Он просто-напросто охотник, коему дарован бесценный дар — сон невинности. Постоялец, храпом смущающий отдых других постояльцев, которым, так же как и ему, снится лагуна. Может быть, всем им видится, что они уже там…

Сон, широкий, как море, и неспокойный: море вздымает тюфяки, заякоренные в номерах вдоль по коридору. И спящие в пансионе охотники качаются на волнах, блуждают в великолепии тумана. Не видят ни воды, ни берегов, плывут в белизне, выровнявшей лагуну, превратившей ее в дымящееся поле, и вот непобедимая тюфячная флотилия единым строем подходит к океану, безмятежно дышащему на песчаном ложе по ту сторону дюн — дощатых оштукатуренных перегородок.

Откуда-то я знаю, что в половодье тумана кто-то прячется. Кто-то стоит как вкопанный на песчаном берегу, прислушивается, приглядывается. Свои предположения я смогу проверить, лишь когда забрезжит первый свет (такой еще слабенький за стеклами окна), но назвать имя рискну и сейчас — это Томас Мануэл. Ну вот, вздыхаю я. Опять о том же.

Переворачиваю подушку. Пышет жаром. Что толку ворочаться в постели и не давать воли мыслям, когда ты во власти коней бессонницы. Они мчатся во весь опор, летят над безднами и неизбежно сбрасывают наездника в ров искушения (имя которому — лагуна, само собой лагуна, все та же лагуна, оцепенелая лагуна), и тут возникает предчувствие, становится тенью, а тень в свете зарождающегося утра обретает очертания человеческой фигуры и в то же время почему-то ассоциируется с кучей гниющей соломы. Человеческая фигура в позе часового, окутанная сырым туманом, неопределенная. Но это он, Инженер, можно не сомневаться. И должно быть, промерз до костей.

Он в халате, накинутом на плечи (по крайней мере, таким он мне видится), в окровавленной сорочке и башмаках на босу ногу, по бокам — обе собаки, он держит их за ошейники. Три фигуры слились в единое целое, они — словно угрюмый риф, обращенный к тому рукаву лагуны, где погибла Мария дас Мерсес и откуда доносится слабый стон, дрожащий над низиной.

— Утонуть… Какая жалкая смерть, какое горе…

Госпожа лагуны увязла в донном иле, он затянул ее ноги, и окостеневшее тело наклонилось вперед, словно Мария дас Мерсес собиралась лечь ничком на дно, но кто-то вдруг удержал ее. Видно, как по воде струятся волосы, а сверху, на небольшой высоте, кружится стайка птиц, кружится и не улетает. Нырки, обнаруживаю я с изумлением. Те самые нырки, о которых говорил мне Инженер, а свечение, излучаемое телом утопленницы, — от нейлоновой ночной сорочки. Ну да, все ясно, статическое электричество, искорки от нейлона. Неплохо было бы отметить это место на карте для автомобилистов, для сведения охотников, в данный момент мирно спящих. Пометим его крестом, не правда ли, ваше преподобие ученейший аббат: «Requiem aeternam dona eis, Domine…»[89]

Пытаюсь отыскать это место — Урдисейру — на краю лагуны. Путь Марии дас Мерсес от дома до дюн отмечен памятными приметами: это клочья сорочки, повисшие на ветвях, на дроковых зарослях, кружевные и нейлоновые вымпелы. По ним и буду ориентироваться. В ста метрах от дома — платок и пятно крови, здесь она упала в первый раз; возле канавы, на земле, отпечаток тела, следы пальцев, сломанные папоротники, здесь она, видимо, снова упала на колени; еще дальше она застряла, словно в капкане, в кустах куманики, здесь остался обрывок сорочки; колючки акаций оборвали ей кружева, низкий кустарник исцарапал ноги; ветка эвкалипта хлестнула ее по лицу и, сорвав с волос шелковую ленту, вознесла вверх, словно вымпел победы. Вся в ссадинах, она добежала до дюн, которые отделяют лагуну от океана и к которым ведет дорога, выдавленная в грунте повозками с воловьей упряжью, что возят песок на фабричку цементных блоков. Это даже не дорога, а тропа. Она начинается у барачных строений, посеревших от пыли и цемента, спускается по склону, усеянному лепешками бычьего навоза и горошинами козьего помета, и уходит в воду, минуя топь, заросшую покрытым водой тростником. Конец пути, Урдисейра. Отсюда слышен рокот моря.

В час, когда тело было обнаружено, в час рассвета («Когда все лица, работающие в городе, остановились на полпути и приняли участие в поисках» — слова Старосты) небо, нависшее над лагуной, было хмуро. Эти места и всегда глядят угрюмо при пробуждении: на горизонте круглятся гребни дюн, а туман стелется от берега до берега саваном, продырявленным копьями тростника.