Избранное - Дюла Ийеш

Все знали, что дочь нашего соседа была влюблена в одного парня с нижнего хутора, и не без взаимности, а это означало, что они уже были в близких отношениях; и все-таки замуж она вышла за другого, местного парня, хотя еще до свадьбы почуяла, и совершенно безошибочно, что всю жизнь он будет зверски бить ее. За любимого же она не вышла только потому, что не могли договориться об условиях свадьбы. Не могли договориться не две семьи, а просто сама девушка поругалась с предполагаемой свекровью из-за того, кому что готовить и кого пригласить на свадьбу.

В тех местах на свадьбы приглашали либо музыкантов-цыган за пятнадцать крон, либо духовой оркестр за тридцать крон, гремевший, словно иерихонская труба, на всю округу. В нашу пусту приглашали только духовой оркестр из немецкого села Надьсёкей. Одна девушка из семьи, бывшей с нами в кумовстве — красивее ее я не встречал среди батрачек, — полтора года откладывала свадьбу, чтобы наскрести денег на трубачей, потому что немцы всегда требовали от батраков деньги вперед. В Кёлешде один парень по той же причине повесился. «Наложил на себя руки, потому что не мог жениться на той, кого любил», — понимающе говорили батраки. Женщин из другой семьи, тоже состоявшей с нами в каком-то родстве, моя мать однажды попыталась уговорить не тратить деньги на пышную свадьбу, а лучше купить новобрачным мебель или хотя бы пару-другую поросят. В результате нас не пригласили на свадьбу и долгое время женская половина этой семьи была с моей матерью в ссоре. В этой пустыне нищеты и хронического голода свадьба должна была быть такой, «чтоб запомнили на всю жизнь». Она должна быть как бы местью за изнурительную голодовку. Свадьбы были не весельем, не праздником, а каким-то варварским самоистязанием, чем-то вроде дикарского человеческого жертвоприношения.

Пролетарий с городской окраины может напиваться каждую субботу, батраки же месяцами не берут в рот спиртного; в пусте нет ни корчмы, ни денег, чтобы ходить в нее, да и имение, осуществляя постоянный надзор, не держит в батраках любителей выпивки; когда же, очень редко, представляется возможность выпить, батраки с лихорадочной поспешностью умирающих от жажды предаются этой свободе на час, этому забытью, что дает алкоголь. До чего же хороши были эти свадьбы, в легком опьянении от радости и вина, ребячески, ангельски невинны после первого стакана, в первые часы искусственно пробужденного человеческого сознания!

Каким победным, торжественным было свадебное шествие по глубокой осенней пыли или зимней слякоти в церковь ближайшего села! Всю дорогу пели песни. Парни, уж если не могли, как сыновья деревенских богачей, гарцевать на лошадях, скакали на собственных ногах, взбивая пыль, перепрыгивая от радости через канавы и кусты, и даже ржали при этом, совсем как кони. Представление новобрачных по возвращении из церкви господам в замке или в доме управляющего, которое по заветам прошлого и, возможно, в память о праве первой брачной ночи должно было бы происходить безмолвно, в смущении и скорби, как некая траурная церемония, теперь проходило весело, со счастливыми улыбками на лицах. Жениха, по представлению обычно получавшего от господина в подарок стальной складной нож, и невесту, которую тоже как-то привечали, ожидавшие на улице встречали овациями и радостными возгласами. Веселости гостей хватило бы на целый комитат. Останавливали первого встречного и поперечного, пичкали его булками, печеньем, умоляюще совали в руки бутылку, заставляли пить, даже если у того, случалось, уж душа не принимала. Но алкоголь, который они употребляли очень редко, быстро расправлялся с ними.

По обычаю, невесте на свадьбе не полагается ни есть, ни пить; она лишь немного пощиплет чего-нибудь, чтобы устоять потом в длящемся по нескольку часов танце невесты, когда любой из гостей, принесший хоть какой-то подарок: солонку, эмалированную кружку, пару домашних шлепанцев или вилку с плохо затертой монограммой какого-либо имения или ресторана, — имеет право кружить невесту в вихревом танце, крича при этом до хрипоты: «Моя невеста!» А вот счастливец жених, этот может и есть и пить, и он действительно и ест и пьет, потому что приличие предписывает ему наесться на свадьбе так, как он не наедался никогда прежде, да, по всей вероятности, и после тоже не поест. Его начиняют едой, как откармливаемого гуся. К тому времени, когда с невестой протанцевали уже и те, кто выкупил право на танец не подарком, а деньгами, как правило десятью филлерами, а в чрезвычайных, рассчитанных на особое упоминание случаях — одним пенге, наступает и его черед протанцевать с ней последний танец — танец жениха, и затем на некоторое время увести ее. Бедняга, пошатываясь, поднимается с почетного места посреди скамьи и после одного-двух туров уже плетется, рыгая, к своему новому жилищу. Те из гостей, кто еще не утратили способности ходить, с восторженными криками следуют за брачной парой, отпуская в адрес жениха рифмованные непристойности, гремят доходом от танца невесты и наблюдают: заметит ли невеста веник, положенный у порога, и поднимет ли его, то есть будет ли она хорошей хозяйкой или нерадивой. Общая кухня тоже превращается в Сциллу и Харибду множества суеверных испытаний и попыток предсказать будущее. Наконец молодая пара попадает в комнату. Что бывает потом, об этом на другой день, хохоча и сверкая глазами, рассказывают мои пяти-шестилетние друзья, которых из-за свадьбы даже раньше обычного прогнали спать в общую кучу в углу комнаты, а если обитатели комнаты враждуют между собой — в углы, отгороженные спальными местами взрослых.

Все, о чем они достоверно рассказывают, четко называя своими именами все фазы и средства действия, — все это уже в таком возрасте не ново ни для них, ни для меня. Дитя пусты, как только начинает хоть что-то соображать, уже «просвещен», и просвещается он прежде всего в вопросах любви. Роясь в своих воспоминаниях, я задумываюсь над тем, не вредна ли для физического и морального развития эта полная осведомленность, которую не назовешь преждевременной, потому что она как раз совпадает с возникновением интереса к этим вопросам? Это постепенное посвещение в тайны, в результате чего человек шаг за шагом, то есть без юношеских потрясений, которых в наше время так боятся, узнает обо всем том сладком и горьком, что он в разных пропорциях волей-неволей должен принять от жизни? Мое дело не судить, а лишь информировать.

Чувственная жизнь ребенка в пусте уже с пеленок приспосабливается к законам пусты. Детей-сверстников, едва они встанут на ноги, собирают вместе не только из общих жилищ, но и из общих домов, а в конечном счете и со всей пусты, и присмотр за ними даже там, где хозяйство не нанимает по договору «пастыря для детей», поручают какой-нибудь уже только к этому пригодной старушке, поскольку призвание матерей в пусте не только в материнстве. Дети сами воспитывают друг друга. Покинув свой теплый райский закуток, они уже смотрят на мир такими пытливыми глазами, какими смотрел, наверное, Адам после изгнания его из рая. Кто сказал им, что и борьбу, и поражение переносить тем легче, чем скорее подберешь себе пару?

Я помню одну девочку. Помню прежде всего, что однажды, когда наша мать резала хлеб на полдник, она явилась к нам в кухню и объявила, что она моя любовница и поэтому тоже хочет получить кусок хлеба. Мне было тогда пять лет — я знаю это потому, что в школу еще не ходил. Спустя десять лет, когда этот эпизод повторился, я чуть не провалился со стыда, в первый же раз спокойно кивнул головой, а главное, все вокруг меня сочли это вполне естественным. Мать с улыбкой выполнила ее просьбу, впрочем, скорее даже не просьбу, а требование или заявку; погладила и поцеловала девочку, и с той поры она наш постоянный гость, так и висит у меня на шее. В школу пусты она попадает на год позже меня. Там она заявляет то же самое, что в свое время у нас на кухне, тем самым пытаясь обеспечить себе место и авторитет в детском обществе, организованном значительно более строго, чем у взрослых. Она сделала на меня заявку, командует мной и защищает меня, устраивает шумные сцены мне и другим, и не приходится сомневаться, что, если бы я остался жить в том мире, в котором она узнала и бог весть почему избрала меня, рано или поздно я должен был бы жениться на ней так же, как большинство моих сверстников женились на своих подружках по детским играм.

В течение многих лет она упорно держалась за меня, несмотря на мои продолжительные отлучки. С возрастающим беспокойством замечала она во мне внешние и внутренние перемены. Когда я приезжал летом на каникулы домой, она смотрела на меня такими же глазами, какими смотрит теленок на новые ворота, поставленные за время его блуждания за околицей; с животным страхом улавливает в моем голосе спесивые барские нотки, с отчаянием чувствует мою отчужденность и, не в силах разобраться во всем этом, потихоньку, стыдливо и смущенно, отступается от меня. А затем бежит, когда я уже хотел было приблизиться к ней, ибо, несмотря на свою кичливость и напыщенность, как раз тогда-то я и полюбил ее по-настоящему. Должен сказать, что ничего серьезного у меня с ней не было. Я не помню ее среди членов артели, с которой ходил на поденщину и прошел все ожидавшие там меня физические и духовные испытания.