Лолита - Владимир Набоков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Нет, к сожалению, я не брат Брюстера, — и даже не сам Брюстер».
Он наклонил набок голову с ещё более довольным видом.
«Ну-ка, гадай дальше, шут».
«Прекрасно», сказал шут, «значит, вы не пришли от телефонной компании мне надоедать этими неоплаченными фантастическими разговорами?»
«А вы что, никогда не звоните?»
«Виноват?»
Я сказал, что мне показалось, что он сказал, что он никогда…
«Нет, я говорю о других — о людях вообще. Я не обвиняю именно вас, Брюстер, но, право же, ужасно глупая манера у людей входить в этот дурацкий дом без стука. Они пользуются сортиром, они пользуются кухней, они пользуются телефоном. Антон звонит в Бостон, Мария в Рио. Я отказываюсь платить. У вас странный акцент, синьор».
«Куильти», сказал я, «помните ли вы маленькую девочку по имени Долорес Гейз? Долли Гейз? Долорес в Колорадо? Гейзер в Вайоминге?»
«Да, да, вполне возможно, что это она звонила во все эти места. Но не всё ли равно?»
«Мне не всё равно, Куильти. Дело в том, что я её отец».
«Вздор. Никакой вы не отец. Вы иностранный литературный агент. Один француз перевёл моё „Живое мясо“ как „La Vie de la Chair“[139]. Какое идиотство!»
«Она была моим ребёнком, Куильти».
В том состоянии, в котором он находился, его невозможно было по-настоящему смутить, но его наскакивающая манера уже становилась менее уверенной. Какая-то тень насторожённого разумения затлелась в его глазах, придав им подобие жизни. Впрочем, они сразу опять потускнели.
«Я сам люблю ребятишек», сказал он, «и у меня много друзей среди отцов».
Он отвернулся, ища чего-то. Стал бить себя по карманам. Попытался привстать.
«Куш!», сказал я — по-видимому, гораздо громче, чем хотел.
«Незачем орать на меня», пожаловался он странным бабьим голосом. «Просто ищу папирос. До смерти хочется курить».
«Вам и так недалеко до смерти».
«Эх, бросьте», сказал он. «Мне это начинает надоедать. Чего вам надо? Вы француз, мистер? Вулэ-ву-буар? Перейдемте в барчик и хлопнем…»
Он увидел маленький чёрный пистолет, лежавший у меня на ладони, словно я его предлагал ему.
«Э-э!», протянул он (подражая теперь типу «глупого гангстера» в кино), «какой у вас шикарный пистолетик. За сколько продаёте?»
Я шлёпнул его по протянутой руке, и каким-то образом он сбил шкатулку с низкого столика подле своего кресла. Шкатулка извергла десяток папирос.
«Вот они!», произнёс он весело. «Помните, как сказано у Киплинга: „Une femme est une femme, mais un Caporal est une cigarette“[140]. Теперь нам нужны спички».
«Куильти», сказал я. «Попробуйте сосредоточиться. Через минуту вы умрёте. Загробная жизнь может оказаться, как знать, вечным состоянием мучительнейшего безумия. Вы выкурили-вашу последнюю папиросу вчера. Сосредоточьтесь. Постарайтесь понять, что с вами происходит».
Он, меж тем, рвал на части папиросу Дромадер и жевал кусочки.
«Я готов постараться», проговорил он. «Вы либо австралиец, либо немецкий беженец. Как это вообще случилось что вы со мной разговариваете? Это дом — арийский, имейте в виду. Вы бы лучше уходили. И прошу вас перестать размахивать этим кольтом. Между прочим, у меня есть старый наган в соседнем зальце».
Я направил дружка на носок его ночной туфли и нажал на гашетку. Осечка. Он посмотрел себе на ногу, на пистолет, опять на ногу. Я сделал новое ужасное усилие, и с нелепо слабым и каким-то детским звуком пистолет выстрелил. Пуля вошла в толстый розоватый ковёр: я обомлел, вообразив почему-то, что она только скатилась туда и может выскочить обратно.
«Ну, кто был прав?», сказал Куильти. «Вам бы следовало быть осторожнее. Дайте-ка мне эту вещь, чорт возьми».
Он потянулся за кольтом. Я пихнул шута обратно в кресло. Густая отрада редела. Пора, пора было уничтожить его, но я хотел, чтобы он предварительно понял, почему подвергается уничтожению. Я заразился его состоянием. Оружие в моей руке казалось вялым и неуклюжим.
«Сосредоточьтесь», сказал я, «на мысли о Долли Гейз, которую вы похитили…»
«Неправда!» крикнул он. «Вы чушь порете. Я спас её от извращённого негодяя. Покажите мне вашу бляху, если вы сыщик, вместо того, чтобы палить мне в ногу, скотина! Где бляха? Я не отвечаю за чужие растления. Чушь какая! Эта увеселительная поездка была, признаюсь, глупой шуткой, но вы ведь получили девчонку обратно? Довольно пойдёмте, хлопнем по рюмочке».
Я спросил, желает ли он быть казнённым сидя или стоя.
«Это я должен обдумать», ответил он. «Вопрос серьёзный. Между прочим — я допустил ошибку. О которой весьма сожалею. Я, видите ли, не получил никакого удовольствия от вашей Долли. Как ни грустно, но я, знаете ли, импотент. А кроме того, я ведь устроил ей великолепные каникулы. Она познакомилась в Техасе с замечательными людьми. Вы слыхали, например…»
И, неожиданно подавшись вперёд, он навалился на меня, причём мой пистолет полетел под комод. К счастью, он был более порывист, нежели могуч, и я без труда пихнул его обратно в кресло.
Отдышавшись, он сложил руки на груди и сказал:
«Ну вот, доигрались. Vous voilà dans de beaux draps, mon vieux».[141]
Я наклонился. Он не двинулся. Я наклонился ниже.
«Дорогой сэр», сказал он, «перестаньте жонглировать жизнью и смертью. Я драматург. Я написал много трагедий, комедий, фантазий. Я сделал в частном порядке фильмы из „Жюстины“ Сада и других эскапакостей восемнадцатого века. Я автор пятидесяти двух удачных сценариев. Я знаю все ходы и выходы. Дайте мне взяться за это. В другой комнате есть, кажется, кочерга, позвольте мне её принести, и с её помощью мы добудем ваше имущество».
Суетливо, деловито, лукаво, он встал снова, пока говорил. Я пошарил под комодом, стараясь одновременно не спускать с него глаз. Вдруг я заметил, что дружок торчит из-под радиатора близ комода. Мы опять вступили в борьбу. Мы катались по всему ковру, в обнимку, как двое огромных беспомощных детей. Он был наг под халатом, от него мерзко несло козлом, и я задыхался, когда он перекатывался через меня. Я перекатывался через него. Мы перекатывались через меня. Они перекатывались через него. Мы перекатывались через себя.
В напечатанном виде эта книга читается, думаю, только в начале двадцать первого века (прибавляю к 1935-ти девяносто лет, живи долго, моя любовь); и пожилые читатели, наверное, вспомнят в этом месте «обязательную» сцену в ковбойских фильмах, которые они видели в раннем детстве. Нашей потасовке, впрочем, недоставало кулачных ударов, могущих сокрушить быка, и летающей мебели. Он и я были двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и тряпками. Всё сводилось к безмолвной, бесформенной возне двух литераторов, из которых один разваливался от наркотиков, а другой страдал неврозом сердца и к тому же был пьян. Когда, наконец, мне удалось овладеть своим драгоценным оружием и усадить опять сценариста в его глубокое кресло, мы оба пыхтели, как королю коров и барону баранов никогда не случается пыхтеть после схватки.
Я решил осмотреть пистолет — наш пот мог, чего доброго, в нём что-нибудь испортить — и отдышаться, до того как перейти к главному номеру программы. С целью заполнить паузу, я предложил ему прочитать собственный приговор — в той ямбической форме, которую я ему придал. Термин «поэтическое возмездие» особенно удачен в данном контексте. Я передал ему аккуратно написанный на машинке листок.
«Ладно», сказал он. «Прекрасная мысль. Пойду за очками» (он попытался встать).
«Нет»
«Как хотите. Читать вслух?»
«Да».
«Поехали. Ага, это в стихах»:
За то, что ты взял грешника врасплох,За то, что взял врасплох,За то, что взял,За то, что взял врасплох мою оплошность…
«Ну, это, знаете, хорошо. Чертовски хорошо!»
…Когда нагим Адамом я стоялПеред законом федеральнымИ всеми жалящими звёздами его —
«Прямо великолепно!»
За то, что ты воспользовался этимГрехом моим, когдаБеспомощно линял я, влажный, нежный,Надеясь на благую перемену,Воображая брак в гористом штате,И целый выводок Лолит…
«Ну, это я не совсем понял».
За то, что ты воспользовался этойОсновою невинности моей,За то, что ты обманом —
«Чуточку повторяетесь, а? Где я остановился?.. Да».
За то, что ты обманом отнялВозможность искупленья у меня,За то, что взял еёВ том возрасте, когда мальчишкиИграют пушечкой своей…
«Так-с, первая сальность».
Она пушистой девочкой была,Ещё носила маковый венок,Из фунтика ещё любила естьПоджаренные зёрна кукурузыВ цветистом мраке, где с коней за деньгиОранжевые падали индейцы,За то, что ты её укралУ покровителя её,— А был он величав, с челом как воск…Но ты — ему ты плюнулВ глаз под тяжёлым веком, изорвалЕго шафрановую тогу,И на заре оставил кабанаВаляться на земле в недуге новом,Средь ужаса фиалок и любви,Раскаянья, отчаянья, а тыНаскучившую куклу взялИ, на кусочки растащив её,Прочь бросил голову. За это,За всё, что сделал ты,За всё, чего не сделал я,— Ты должен умереть!»
«Ну что ж, сэр, скажу без обиняков, дивное стихотворение! Ваше лучшее произведение, насколько могу судить».
