Тяжелый дивизион - Александр Лебеденко

Вся артиллерия, разумеется, уже известна неприятелю. Все калибры показаны пристрелкой и беспорядочной пальбой без нужды.

На батарее нервничали все до последнего солдата.

Не было того состояния перед атакой, которое напрягает кисть руки, как для удара. У Андрея было чувство разжатого кулака со вздрагивающими вялыми пальцами.

Германская артиллерия ведет обстрел русских позиций. Огонь рассеянный. Это расчет не на поражение, а на моральный эффект. Гранаты часто падают в овраг. Немного позади нащупывают одиннадцатидюймовку германские шестидюймовые бомбы. Они проходят над батареей низко, с резким излетным свистом.

Шрапнельный клевок ударил прямо перед фронтом третьего орудия. Номера упали на землю. Снаряд не взорвался. Его осторожно вырыли и расчинили. Стакан другого клевка образовавшиеся при взрыве газы бросили в небо. Он загудел над Андреем, который сидел у входа в блиндаж. Андрей нырнул в глубокую щель, как в воду. Стакан врезался в землю в проходе. Все рассуждали, что оторвало бы: ноги или руки, если бы Андрей не успел броситься вниз.

Соловин перестал ездить на наблюдательный. Пункт еще не нащупали, но зато, один за другим, два преждевременных разрыва своих же бомб осыпали все сооружение, и крупным клочком стали сорвало доску, к которой прикреплялась труба. Соловин немедленно прекратил стрельбу и ушел на батарею ходами сообщения. Вечером ругался:

— Черт знает как стали работать заводы. Много, да барахло. Не знаешь, по ком стреляешь: по неприятелю, по своим или по себе самому.

Кольцов пожимал плечами:

— А у немцев, что ж, лучше? Каждая вторая бомба не рвется. Задохнутся, сволочи. Металла не хватит, меди… Говорят, все дверные ручки вывинтили, все кастрюли обобрали… Хлеба не хватит. Передохнут…

— Что-то долго дохнут, — бурчал Соловин.

Утром в день атаки холмы кругом дымились туманом. Ветер срывал дымки, вохкие клочья тумана, нес их быстрыми облаками, но в низинах серое варево ползло медленно, останавливалось, наваливалось темнотой, плотно окутывая части предметов. Стволы сосен стояли столбами без вершин, вершины плыли куда-то одни без стволов, одна пушка была без колеса, и видно было, как люди вынимают руки, выдвигают ноги из ватного отрепья, толстым летучим слоем легшего на землю.

Из штаба пришли вести, что австрийский корпус потеснен и растрепан, первая линия прорвана, местами захвачена вторая. Назревает кризис боя.

За пологим холмом, по дороге на пункт, навстречу вышли из тумана артиллерийские орудия. Упряжки шли без командиров. Щит передней гаубицы был согнут. За гаубицей шла легкая пушка. У нее хлябало колесо. Обод бил на ходу о лафет. За орудиями вытянулась из лощины колонна людей в серых кепи. Человек пять солдат с небрежно закинутыми назад винтовками мирно покуривали, шагая по бокам.

— Откуда? — спросил Багинский.

— От Карчева. Набрали их силу! — кивнул конвоир в сторону пленных.

— И орудия?

— И еще там остались. А попортили сколько!..

Пункт показывал русло Шары, песчаные дюны, болотистые западины низкого берега с поднимающимися над серой ровностью холмами, леса и перелески ближнего германского тыла.

У трубы на доске прибита бумажка. На ней каллиграфическим почерком Кольцова выписаны цели.

Сейчас все внимание наблюдателей у Даровской высоты. Это единственное место, где русские прочно заняли вторую линию германских окопов. В прочих местах всюду, где наши цепи врывались в окопы противника, германцы бешеными контратаками заставляли их вернуться в исходное положение. Даровская высота досталась не даром. Весь день шли атаки, люди волнами бросались на штурм поднявшегося над болотом холма.

Но утром в тумане и в клубах дыма гренадеры ворвались в укрепление. Гарнизон, сломав пулеметы, спрятался в убежища.

Теперь идут германские контратаки на высоту. Вся артиллерия участвует в их отражении. То германцы, то русские устраивают неистовый заградительный огонь, и черный занавес встает то позади, то впереди холма.

Чтобы бить по дальним целям вернее, организуется второй пункт в занятом немецком окопе. В сумерках Андрей, Багинский и Сапожников бегут с аппаратом ходами сообщения, ползут между прежними боевыми линиями.

Русский передовой окоп пуст. Только кое-где он наполняется резервами, которые сейчас же перебегут в передовую немецкую траншею. Окоп изрыт снарядами, как будто киркой и лопатой копал и бил здесь слепой взбесившийся великан.

За бруствером свободно и часто, как стрекозы в июньском поле, бродят пули. Проволока при вспышках осветительных снарядов незаметна. Видны только голые острые колья, и между ними застыли в воздухе без всякой видимой поддержки, сломавшись в пояснице, бросившие плетью длинные руки к земле, трупы… Слева из болота несутся стоны. Светляками, падающими звездочками вспыхивают фонарики санитаров.

В германском окопе бьют в глаза остатки того порядка, какого не найдешь в русских. Гладкий цементированный пол, выделанные как окошечки в часовнях бойницы. Какие-то трубы. На черных усах проволоки номера на картоне, чтоб не перепутать. Пулеметные гнезда как пароходные каюты — с окошечками и вправленными в бетон плитками толстой брони.

— Утром надо будет рассмотреть подробнее. Говорят, есть подземный зал, подземная лавка и даже церковь.

Вторая германская линия наполнена людьми. Она почти не разбита. Здесь на тыловом борту окопа наскоро набросана земля. Для пулеметов в свежей насыпи сделаны прорезы.

Здесь не смолкает огневой бой. Здесь почти немыслимо наблюдать, невозможно руководить огнем. Командир участка успокаивает. Обещает, что утром подойдут резервы и сейчас же пойдут в атаку. Враг уже в поле, он не выдержит, окоп останется в тылу, и все будет в порядке.

Но чернота ночи становится плотной, как стена угольной шахты. Осветительные снаряды показывают низко нависшее, куда-то несущееся сплошное одеяло облаков. Даже мертвенный белый свет не делает неба серым. Оно черно, и нет на нем ни одного прорыва, ни одной звезды, ни одной светлой тени.

В бойницу внезапно врывается вихрь и вносит в окоп сухие травы, щепу, бумагу, а за вихрем волною воды влетает в узкую яму ливень.

Ливень прекращает бой. Замолкают винтовки. Вероятно, даже из дул пушек хлещут сейчас струи.

Небольшие блиндажи, подземелья набиты людьми. Здесь оставаться бессмысленно. Артиллеристы уходят назад, в первую германскую линию. В просторных блиндажах прячутся, пытаются обсохнуть у железных печей.

Ранним утром на фронте поднимается бешеная пальба. Ее слышат даже на батарее.

— В чем дело? — кричит в трубку Кольцов.

— Немцы пошли в контратаку, — докладывает Андрей.

Просыпается русская артиллерия. Снаряды идут над головой один за другим: легкие, тяжелые — по свисту, по завыванию лопнувших поясков можно различить калибры…

Еще темно. Ничего почти не видно. Плечи вздрагивают от сырости.

— Тяните провод опять во вторую линию! — кричит Кольцов. — Наши сейчас пойдут в атаку. Мы будем бить по уходящему противнику. Два орудия отправляем вперед.

Но в этот же момент впереди, там, где идет бой, шум и гул рассыпается на отдельные, странно выкрикивающие голоса, и еще через минуту люди темными мешками тяжело падают в окоп.

Стрельба приближается, как звуки расширяющей русло, ломающей преграды полноводной реки. Один пулемет уже тарахтит где-то рядом. Стрекот его бьет в ухо. Полоса винтовок выстраивается в ряд. Это теперь говорит уже первая германская линия, — значит, немецкая контратака удалась. В полутьме вспыхивают огневые языки минометов. Они тоже бьют по первой линии. Справа винтовки уходят, заворачивают назад…

— Уходим… Окоп под ударом! — кричит Андрей в трубку.

— Черт!.. — рычит Кольцов.

Рвется связь…

На батарее тихо. Все опять на своих местах. Ушедшие вперед орудия вернулись, не сделав ни одного выстрела. Гренадеры в своих окопах, германцы — в своих.

Потери подсчитаны. Цифра со многими нулями. Результат — все тот же круглый, издевающийся нуль. Игра сыграна вничью. Самый досадный, самый подлый результат.

Идут дожди, стреляют орудия. К позициям подтягиваются новые дивизии. Юго-западный прорыв расширяется. Его необходимо поддержать. Ставка требует рвать у Барановичей. Барановичи — слишком значительная цель. Десятки тысяч людей еще раз бросятся на немецкие пулеметы, будут резать проволоку, бить гранатами по окопу…

У офицеров третьей батареи гости. В срубе из бревен, вокруг стола с керосиновой лампой, сбившись вплотную, сидят поручики, капитаны. Малаховский терзает седоватую, отращенную от скуки бороденку. Он уже решил ее сбрить, заметил, что она старит… Зенкевич улыбается в пустой угол. Соловин рассказывает о своих поручичьих днях, и никак нельзя понять, считает ли он, что в те дни было лучше, или же он осуждает старую казарму, шагистику, словесность, мотнистых капитанов, строивших дома на приварочные деньги, и полковых командиров, передоверявших власть своим энергичным женам.