Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

Клава глядела Наперснику в глаза и понимала: вот уж действительно он выпускает ее на произвольную программу, как у фигуристов.

Югославские дубленки пришли, большая партия, сверху хотели помочь основательно. Только кто же будет таскать такие роскошные шубки? Жалко, в них по театрам, а не по трассам надо бы!

За первые пять дубленок Клава с Машей получили по пятьсот. Как сказала блондинка, без вычетов. Пятьсот, причитавшиеся Наперснику, Клава положила в сейф. Подмахнула документы на отправку в Машин магазин целой партии — пятьдесят штук, тридцать из них надо было продать через прилавок.

Партия дефицита оказалась действительно велика, Клава раскидывала по тридцать-пятьдесят во многие магазины, звонили из треста, из главка, раза три звонил Наперсник — обеспечивал кое-кого. Клава успокоилась: в этой бурной торговле, вызванной завозом, их махинацию, оформленную законно, никто не заметит.

Не заметили. Пожадничал южный друг. Получив очередную партию, забрал все дубленки сразу, набил ими несколько мешков, загрузил в такси.

Замели его в поезде, и, деля свою пайку на троих, он раскололся.

Деньги у Клавы нашли прямо в сейфе. Ее долю и долю Наперсника. Про учителя она, конечно, промолчала, и всё повисло на ней. Многие тысячи.

Пожалуй, только через год Клава стала замечать жизнь. Увидела снова небо, набухшие почки, услышала шорох дождя.

Следствие, суд, грузовик с решеткой и скользкие — всегда скользкие — железные ступеньки в этот грузовик, лица людей, разглядывающих ее, лицо Павла и даже личико Ленечки — все сплавилось в какой-то один, долгий, сводящий с ума кошмар — полусон, полубред, полуявь…

Через год, в заключении, Клава получила сообщение, что развод, возбужденный по инициативе Павла, оформлен.

Она усмехнулась и вдруг снова увидела жизнь — небо, почки, снова услышала шум дождя.

Она поняла, что у нее теперь ничего нет, кроме вот этой жизни с ее простыми звуками. И что единственная ценность из прошлого, которую никому не удастся у нее отнять, — сын, Ленечка.

Клава написала Павлу письмо. Оно заняло половину странички, от силы. Писать было нечего, кроме одного: как сын? Что бы там ни случилось, но мать имеет право знать о нем — о его здоровье, учебе, ведь уже без нее он пошел в школу.

Видно, сознание человека устроено так, что грех свой, дурное, будто какую опухоль, он из сознания старается как бы изъять. Не забыть, нет, забыть грех невозможно, а вот именно что изъять. Будто бы страшное, что произошло с тобой, было вовсе не с тобой, а с кем-то еще, хорошо известным, близким — но не с тобой. И это страшное тебя не касается — твоей души, твоего будущего, вообще — тебя. Оно присутствует где-то вообще, не мешая жить. Так устроена психика. Потому что, если помнить без конца об этом, голова не выдержит, сойдешь с ума. Бывает и так, ясное дело, но чаще все же человек осужденный живет по инерции хорошего в своей душе, плохое точно бы пропускается, не желая, чтобы о нем помнили. Это если говорить о внутренней жизни.

Конечно, грех греху рознь, есть такие, что — никакой жизни, страх и мука преследуют каждый миг, но известно и такое: даже убийца про себя как убийцу не думает. То ли прикидывается, то ли на самом деле так — страшное свое деяние из себя выбрасывает. Не зря же Достоевский еще заметил: убийцы чаще всего слезливы, сентиментальны, себя жалеют.

В Клавином сознании ее грех отсутствовал.

При разговорах, ясное дело, она объясняла, что сидит за взятку, статья такая-то, а душа ее вынашивала будущую, почти святую жизнь. Она работает почтальоншей, разносит газеты и письма в каком-нибудь городке, живет в маленькой комнатушке, и светлая бедность ее посвящается единственному в жизни — милому Ленечке.

Он растет чистым, честным, и Клава всю свою жизнь кладет ему под ноги, только чтоб вырос настоящим, достойным, красивым человеком. Если можно было бы уйти в монастырь и туда бы пускали с детьми, она бы ушла не задумываясь, чтобы скромной жизнью, тишиной, тихой просьбой к чему-то извечному замолить свой грех и обеспечить безгреховность Ленечки.

Но таких монастырей не бывает. Что ж. Бедная скромность — вот идеал, который она выбирает. Истина в этом. Уж ей ли не знать?

Мебель, тряпки, хрусталь, жратва — да это ли цель жизни и высшая правда? Нет! Правда — в простоте и ясности.

Простоту Клава понимала совершенно конкретно, ясность — довольно туманно. Бедно жить в конце концов не так и трудно, но какой целью означить завершение жизни?

Ленечкой.

Умом Клава понимала, что Ленечка когда-нибудь вырастет и мать не станет нужна ему, как прежде. Но это далекое было слишком далеко.

Пока Клава ждала письма.

Но его все не было.

Написала снова. И опять не получила ответа.

Поверить было трудно, даже невозможно: за что такая жестокость? Ну ладно, Павел стыдится ее, развод — его святое право, кто осудит мужика? Но не ответить на письмо? Не написать про сына? Разве же не для Павла старалась она?

Человеческой неблагодарностью Клава не поражалась. Тут, за колючей проволокой, в вузе под названием «места заключения», наслышалась она всякого, и почти в каждой драме главным действующим лицом была эта самая человеческая неблагодарность. Женщины попадали сюда по разным причинам, и большинство — одиночек, но немалое число замужних разводились здесь: мужчины ждать не хотели или стыдились жен-преступниц.

Женщины вели себя по-разному. Встречались истерички, иные плюнули на себя, опустились. Третьи, среди них и Клава, работали истово, верили в возвращение, старались освободиться досрочно — за исправное поведение и хорошую работу.

Нет, что ни говори, но женщину держит ребенок, он ею правит, возвышает ее, заставляет жить по-людски. Многие женщины писали своим детишкам и получали ответы — из детдома, из интерната, а получали — и бабы рыдали в голос, читая неприхотливые эти послания, где главные слова были такие: «Мамка, освобождайся поскорей!»

Клава видела, как в кровь разбивает о стену ногти, царапая, скребя кирпич, отчаявшаяся, до предела своего дошедшая женщина — мать троих детей. На воле вела себя хуже некуда, лишили материнских прав, докатилась до статьи, до колючки, и вот — распустила волосы, воем воет, оказавшись трезвой, в лагере, без детей:

— Что же я наделала! Как же я жила!

Таких низин духа Клава не изведала, нет, совсем другое дело, иная статья, можно если и не понять, то хоть объяснить, а вот наказание ей — куда хуже! Нет письма от Павла. Нет от сына весточки.

Она написала его родителям.

Молчок.

Написала жалобу — в райисполком, в комиссию по делам несовершеннолетних. Ответили сухо: «Ребенок проживает в нормальных условиях».

В отчаянии подумала даже написать Наперснику, но удержалась: зачем ему такие знакомства?

Всю энергию свою запрягла в работу, в единственную мечту — освободиться досрочно.

Освободилась. Вместо пяти лет отбыла три года.

Гуманно правосудие, ничего не скажешь! Если хорошо работал там, за проволокой, то еще и денег можешь скопить. При расставании выдадут сполна — в целости и сохранности. Самые честные денежки, какие только на свете бывают, можно не сомневаться. Цена своих мозолей и собственного пота. Клава отправилась в комиссионный на базаре. За считанные рубли оделась — вполне сносно. Что поделаешь, с чужого все плеча, чужой дух, зато скромное, простое, о чем и мечтала.

Глянула в зеркало: где та бывшая красавица с бровями вразлет? Худая женщина неопределенных лет — то ли тридцать, то ли пятьдесят. Глаза-то уже выцвели!

В город, где когда-то жила Клава, поезд приходил удобно для нее — под вечер.

Летние сумерки стушевывали лица, и это было хорошо — на тот случай, если узнают.

В руке у Клавы была матерчатая сумка — все ее имущество, и она замедлила шаг, ступая по перрону. Вот она и у цели, но куда идти дальше?

В гостиницу без командировочного удостоверения не попадешь, это она знала хорошо. Оставаться на вокзале?

Она поднялась в здание вокзала, устроилась у окна, в уголке, чтобы никому не мешать. Задремала.

Проснулась глухой ночью — кто-то толкал в плечо. Перед Клавой стоял милиционер, спрашивал, видно, не первый раз:

— Почему вы здесь? Почему…

— Жду поезда, — она соврала, назвав какой-то город.

— Он идет только вечером, — ответил милиционер, не поверив. Потребовал, поколебавшись: — Ваши документы!

Она показала справку об освобождении — единственный свой документ. Милиционер нахмурился, сразу изменил тон:

— Чтобы к утру вас здесь не было. — Добавил, козырнув: — Транспорт начинает ходить в шесть.

Клава содрогнулась. Теперь ей предстояло немало таких испытаний. Надо устроиться на работу. Надо получить прописку. И везде, она понимала, к ней отнесутся так, как этот милиционер.