Луна, луна, скройся! - Лилит Мазикина

Ой.

— А что, показывают?

— И ещё как. Ваше утомлённое личико — в экстренных выпусках новостей.

— Экстренных?! Даже не думала, что так популярна.

— Да не в вас дело. А в караване из цыганских машин, вторгшихся в гумлагерь. И в полусотне цыган, безо всяких документов занявших барак.

— А, кстати! Вы можете обеспечить их статусом беженцев и разрешением на проживание в гумлагере?

— Они и без меня получат. Общественное мнение против пруссов, а значит, за беженцев из Богемии. В городе опять антинемецкие беспорядки. Уверен, через неделю толпы галицийских подростков ринутся в сторону Праги бороться за славянское братство.

— А что в этом смешного?

— Ничего. Я думаю, вам сейчас нужны деньги?

— А у вас ещё есть?

— Пока да.

— Если это накладно, я просто пойду продам украшения.

— Я умоляю вас! Вы цыганка или нет? Берите, пока дают, — Батори достаёт так хорошо знакомый мне бумажник и вынимает все банкноты, которые в нём есть, оставив себе только банковские карточки. Я больше не жмусь и забираю их. — Всем добрый день!

Обернувшись, я вижу, что в проёме гостиной стоят Патрина и Илонка, а с кухни смотрят на нас тётя Марлена и мальчишки.

— Сегодня до вечера я посижу у вас, — продолжает, как ни в чём ни бывало, Батори. — Если надо, прямо сейчас могу сходить за продуктами. На ночь приедет кто-нибудь от меня. Пока ваша жизнь в опасности, у вас, во-первых, будет кто-нибудь дежурить. Во-вторых, куда-либо выходить вашим родственникам я не рекомендую — их могут убить из злости или взять заложниками. А вас я прошу выходить только со мной. И, кстати, вы можете уже пользоваться телефоном.

Мне это не нравится, но спорить в присутствии свидетелей не хочется: боюсь случайно наговорить лишнего.

— Ладно, — бормочу я. — Сходите пока в магазин.

Стоит закрыться двери за спиной Батори, как родственники накидываются с расспросами. Я вяло отбиваюсь: хороший знакомый, поклонник, да, Кристо его хорошо знает, нет, за эти деньги он ничего от нас не захочет, кроме того, чтоб я поддержала его политическую программу, да, я вляпалась в политику, а вообще — я вовремя вспоминаю об этом — он Госькин хахаль, ну, той девушки, которая на коменданта кричала, она моя подруга. Именно этот факт наконец успокаивает родственников, и я запоздало соображаю, что они приняли Батори за моего любовника. Тьфу, чёрт.

Я включаю телефон и показательно набираю Гоське:

— Гось, привет! Тут твой Ловаш заходил, он у меня задержится до вечера, ладно? В целях безопасности, ты же знаешь, наверное… Да. Как там в лагере?

В лагерь уже успели приехать сначала телевизионщики, а следом, после выпуска новостей, какой-то чиновник, опять же в компании репортёров. Под прицелом камер он отечески расспросил цыган о том, как устроились, и обещал статус беженцев в течение трёх дней, а до той поры выдачу сухого пайка за счёт его личного чиновничьего кармана. После чего потрепал по голове особенно умильных на вид детей и уехал. Сухого пайка цыганам пока не выдали, но обед они себе уже сварили и съели — из своих продуктов.

— Интересно, кто позвонил телевизионщикам? — интересуюсь я. Г оська скромно отзывается:

— Да я же молодец у нас!

Да, Г оська молодец. Мне хочется расцеловать её в обе щеки.

Тётя Марлена даёт мне в руки тарелку супа. На кухне всем не разместиться: я сажусь на диван. Я ем суп и вдруг понимаю, что мне кажется неправильным. У меня нет ощущения войны. Когда бродила по Вуковару — было. Когда до Кутной Горы добиралась — было. Когда ехали на машинах, когда охранника за руки держали, когда в бараке вещи раскладывали — было ощущение войны. А здесь, дома — нет. Словно бежала-бежала из-под грозовой тучи, выбежала на солнечное место, а туча вдруг сама собой пропала даже с горизонта. Почему так?

Илонка включает телевизор и сразу натыкается на выпуск новостей. Западная Богемия занята пруссами почти вся. На улицах Праги идут бои. Танки расстреляли памятник князю Вацлаву, желая ударить по духу чехов. Внезапно: страшное, в голове не укладывающееся. Съёмка мобильным телефоном откуда-то с крыши дома. Улица, по всей длине которой шеренгой стоят люди: разоружённые (или не вооружавшиеся) мужчины, дети, женщины, старики. Солдаты выгоняют из домов всё новых и новых людей, заставляют вставать в ряд. Солдат очень много, все с автоматами. Вдоль шеренги идёт прусский офицер, кричит по-немецки. Я с трудом разбираю слова — у мобильника слабая звукозапись:

— Сейчас каждый десятый будет расстрелян. Чтобы вы знали, кого надо бояться и слушаться.

Он повторяет и повторяет эту фразу, а за его спиной идёт солдат и, отсчитывая, стреляет. (Илонка и тётя закрывают глаза Томеку и Рупе). Некоторые люди молятся, но большинство просто остолбенело. Один пожилой мужчина в очках, наблюдая, как отсчитывают, быстро заставляет поменяться с собой местами белокурого мальчонку лет десятиодиннадцати на вид. Оказывается, мальчик был десятым; ухмыляясь, солдат стреляет в мужчину, пугая, наставляет автомат и на ребёнка. Помедлив, восклицает:

— Айн! — и идёт дальше.

Но офицер и солдат не доходят и до середины строя. Какая-то встрёпанная, кажется, еврейская женщина вдруг гневно кричит и бросается на солдат, стоящих в шеренге напротив. В неё тут же стреляют сразу несколько, и она падает. Поздно: люди словно просыпаются, кричат, толпой кидаются на солдат, которых раз в пять меньше. Некоторые женщины, наоборот, убегают прочь, хватая под руку попавшихся детей. Солдаты стреляют. Какой-то старик кидает клюку в автоматчика и тут же падает; падают и другие. По асфальту расползаются тёмные лужи. Люди кричат и падают, падают, падают. Запись обрывается.

— В западной части Богемии сейчас не работает сотовая связь. Это видео двенадцатилетняя Рубина Коваржова передала остравскому телевидению, сумев сначала спрятаться, а потом выбраться с оккупированной части Богемии к родственникам в Моравии, — сообщает диктор.

— Что ж это за война такая, каждого десятого? — бормочет потрясённо тётя. — Как же так можно, не в запале, не в сердцах! Бог наш и Святая мать! Ведь не турки, такие же католики, как мы!

— И турки такого не устраивали, — возражает Патринка, крестясь. — Ведь и в детей стреляли, тараканы! «Десять», и всё!

И я не могла понять. Конечно, когда на тебя толпа прёт — станешь стрелять. Но как можно даже не убивать, а смотреть, как ходит человек, отсчитывает до десяти и в другого человека, беспомощного, не считаясь ни с полом, ни с возрастом, стреляет? Я бы, наверное, такому гаду сама в спину выстрелила. А эти чёртовы пруссы стояли и смотрели! Я замечаю, что у меня трясутся руки, вот-вот выпадет из них тарелка, а ложка дребезжит о её края.