Дремучие двери. Том I - Юлия Иванова

И признается, что посулил ей Жорка полкоровы, если покажет, что никуда от неё не уходил до утра. Что в деревне померла бабка Мартыниха, и её дед продаёт корову, на пол-коровы Налька скопила — огурцы летом удались, возила на Тишинку, а на другую половину Жора обещал добавить. А теперь всё, полкоровы тю-тю.

Так случилось чудо, и Яна не знала, радоваться ей или плакать. Денис очищен и спасён, а её жизнь рухнула, потому что она усомнилась и теперь недостойна его и никогда не простит себе. Эти дурацкие мистические полкоровы — цена её жизни… Теперь ей всё представлялось мистикой — почему она так скоро и слепо поверила в его виновность — поверила редакции, следователю, Жорке, этой взяточнице Нальке, себе самой?

Потому что он был «чужак», а они все — свои. А если бы очерк её уже был опубликован? И речь шла об убийстве?..

Ей стало страшно и гадко, опоры не было. Ни в них, которые соблазнили оболгать, ни в себе, оболгавшей, ни в нём, которого они скопом оболгали. Будто чья-то всесильная рука толкнула её лодку. Мир, такой надёжный, ясный, незыблемый, закачался… Лодка зачерпнула воды и медленно пошла ко дну. Именно не падение, а медленное погружение вместе с лодкой по чьей-то всесильной воле, когда вот-вот кончится запас кислорода в лёгких, потом несколько секунд мучительной агонии, а затем неведомое состояние, наступление которого она предчувствовала, жаждала и страшилась — и в кабинете у следователя, и потом, в разговоре с сестрёнкой Жоры Пушко, которая спокойно, привычно врала, что Жора готовит ко дню Советской Армии фотовыставку то ли где-то в клубе, то ли в школе, дома третью ночь не ночует и повестки к следователю в глаза не видал. Она говорила и чистила картошку, многоглазые змеи ползли из-под ножа на старый номер газеты, где был их с Жорой фотоочерк о районной ветлечебнице. Жора Пушко, свой в доску, добрый и отзывчивый, всегда готовый выручить до получки, с которым они исколесили весь район на попутках и пешком, ели тушенку из одной банки, запивая чаем из одной кружки… Жора, который буквально затрясся, когда ветеринар захотел перенести для съёмки поближе к окну только что прооперированную кошку — «Что вы, ей же больно!». Которому принадлежал, наконец, приколотый к стене шедевр — «Первое кормление», напечатанный в «Огоньке». Жора, погубивший Лёнечку, погубивший её, Яну, и едва не погубивший Дениса, а теперь прячущийся где-то в шкафу или под диваном, или в алкогольном угаре — трус, подонок… И этот прекрасный, как икона, снимок, от которого наворачивались слезы…

Погружение продолжится в кабинете Хана, которого её рассказ почему-то не особенно удивит.

— Вот к чему приводит недопроверка фактов. Ты ещё в сорочке родилась, а вот я в бытность собкором… — и он расскажет историю, из которой погружающаяся Яна не поймёт ни слова — лишённые смысла слова, как мыльные пузыри, срывались с губ Хана и лопались в прокуренном воздухе кабинета. Потом Хан скажет, что Пушко, в сущности, всегда был слизняком и вспомнит соответствующую историю, и снова будут беззвучно улетать в небытие лишенные смысла слова, а Яна будет умирать от отвращения к себе, мечтая упасть, наконец, на дно и больше никогда ничего не чувствовать. Не быть.

Жертва личным счастьем во имя правды, высокое страдание во имя бесконечно большего… Бесконечно большое и правда неожиданно обернулись отрицательной величиной, ложью, отвратительным оборотнем, и породила этого оборотня она, Яна, и он покарал её. Она чувствовала, что гибнет, и сознание, что гибнет она во имя ею же порождённого оборотня, было особенно нестерпимым, жертва оказалась не просто не оправданной, она напоминала зловещую ловушку. Приманка с крючком вырвала её из бытия, низвергла в преисподнюю. И то, что реабилитация Дениса была роковым образом прямо пропорциональна падению её, Яны, лишь усиливала мистическую безнадёжность случившегося.

Чем более пыталась она радоваться за Дениса, тем чудовищнее становилось собственное падение, и радости уже места не было, и беспросветный собственный эгоизм, сознание, что она за него не радуется, добивало окончательно.

— Да, конечно, слышу, Андрей Романович. Надо переделать…

— Давай прямо сейчас. Материал должен быть набран, а как только припрём Пушко к стенке — в номер. Дело чрезвычайное, Пушко — наш сотрудник, мы должны отреагировать своевременно и правильно, а то… Нехорошо с твоим получилось. Будто мы Пушко выгораживали. Ты-то, небось, радёхонька, что твой не при чём… Но сейчас надо думать о чести газеты. Первым делом самолёты, так? Давай-ка, прямо сейчас, садись ближе.

Она не сразу поймёт, что от неё хочет Хан, а, когда поймет, необходимость переписать очерк соответственно новым обстоятельствам дела не покажется кощунственной. Почему бы нет? Оборотни, оборотни… И очерк её — оборотень, можно эдак, можно так — в зависимости от правды. Сегодня правда одна, завтра — другая, она у каждого своя. Да и есть ли она вообще? Вот художественные особенности — другое дело, их можно оставить. Они нетленны. В них, как в рамку, можно вставить любой снимок правды. В руках у Хана — красный и коричневый карандаши. Красным он обводит всё, что можно оставить. Остаётся детективное начало, где мальчишки находят замёрзшего Симкина, остаются все описания природы, сцена гибели Лёнечки, моральные рассуждения. Надо только заменить соответственно Павлина на Пушко и причиной малодушного предательского эгоцентризма объявить соответственно не влияние чуждой морали, а распущенность и пьянство. Что, впрочем, тоже имеет корни «оттуда».

Павлина лучше вообще поменьше упоминать — уехал во Власово и уехал, да и пацана этого с отцовской машиной жалко, не будем его выдавать. Вот Пушко придётся серьёзно перелопатить, написать заново, оставив, разумеется, все лучшие куски, описывающие психологическое состояние Павлина, по возможности их переделав применительно к Пушко. Вот сцена гибели — здесь можно почти всё оставить. Вот он тащит Симкина на Павлиньем шарфе, потом, окоченевший, возвращается в Коржи, намереваясь позвать на помощь, но Наля даёт ему выпить… и… Здесь удачно ляжет описание Павлина, попавшего в тёплый вагон, только действие не в электричке, а в Налиной избе, а так почти всё можно использовать — смотри, как удачно… Давай, ты у нас уже профессионалка, должна всё уметь.

Хан торопит, потирает руки, подбадривает, чиркает то красным, то коричневым, и действительно, у них вроде бы получается. Люда приносит по его просьбе чаю с пирожками, потом он оставляет Яну одну, и ей вроде бы становится легче, работа начинает увлекать, хоть и есть в ней что-то нехорошее, болотное, зыбкое, и что-то она напоминает Яне. Но ей обрыдли самоанализы, с каким-то ожесточением она терзает двумя пальцами Людочкину машинку, и получается, по словам Хана, «то, что надо». Придётся только ещё раз перепечатывать, кое-что добавив и переделав после беседы с отловленным, наконец-то, опухшим и почти невменяемым Жорой, который будет только кивать, икать и во всём признаваться, добавив лишь, что даже ночью знал, что Лёнечка мёртв. Что Налька, оставив его в избе пьяного, снарядилась в платок, телогрейку и лыжи, взяла санки и одна в метель, увязая в снегу, добралась через поле к камню в лощине, еле нашла уже одеревеневшего, занесённого снегом Лёнечку, и также полем вернулась.

Таким образом, продавшая истину и Яну за полкоровы Налька снова обернётся героиней, и Яна, конечно, умолчит про полкоровы, в очерке появится положительный момент и повод порадоваться, что «есть женщины в русских селеньях».

Жору с работы выгонят, но он вскоре объявится в «Советской женщине». Очерк напечатают, будет много откликов и никто не догадается, что это — очерк-оборотень.

ПРЕДДВЕРИЕ

«Среди… бушующих волн экономических потрясений и военно-политических катастроф СССР стоит отдельно, как утёс, продолжая своё дело социалистического строительства и борьбы за сохранение мира. Если там, в капиталистических странах, всё ещё бушует экономический кризис, то в СССР продолжается подъём как в области промышленности, так и в области сельского хозяйства. Если там, в капиталистических странах, идёт лихорадочная подготовка к новой войне для нового передела мира и сфер влияния, то СССР продолжает систематическую упорную борьбу против угрозы войны и за мир…» /И. Сталин./

«Мы строим пролетарскую культуру. Это совершенно верно. Но верно также и то, что пролетарская культура, социалистическая по своему содержанию, принимает различные формы и способы выражения у различных народов, втянутых в социалистическое строительство, в зависимости от различия языка, быта и т. д. Пролетарская по своему содержанию, национальная по форме, — такова та общечеловеческая культура, к которой идёт социализм… Лозунг национальной культуры был лозунгом буржуазным, пока у власти стояла, буржуазия, а консолидация наций происходила под эгидой буржуазных порядков. Лозунг национальной культуры стал лозунгом пролетарским, когда у власти стал пролетариат, а консолидация наций стала протекать под эгидой советской власти». /И. Сталин/