Смерть в душе. Странная дружба - Жан-Поль Сартр

него непромокаемый сверток и принимают душ под моросящим дождем. Брюне и наборщик держат металлический наконечник и направляют струю на Марбо. Наборщик бросает на Деврукера озабоченный взгляд и, кашлянув, сообщает Брюне: «Мы хотели бы с тобой поговорить». Брюне поворачивается к нему, не выпуская наконечника; наборщик опускает глаза, Брюне слегка раздражен: он не любит внушать кому-то страх. Он сухо говорит: «Сегодня в три часа дня, во дворе». Марбо растирается лоскутом от гимнастерки цвета хаки и одевается: «Эй, ребята, есть какие-то новости!» Высокий чернявый человек разглагольствует среди группы пленных. «Это Шабош, секретарь, — говорит очень возбужденный Марбо. — Пойду узнаю, что там». Брюне смотрит, как он удаляется: дурак, даже не удосужился замотать обмотки: держит их по одной в каждой руке. «Как ты думаешь, что это?» — спрашивает наборщик. Он говорит равнодушным тоном, но голос его выдает: таким голосом они говорят сто раз на дню, это голос их надежды. Брюне пожимает плечами: «Может, русские высадились в Бремене, или англичане попросили перемирия: это ничего не меняет». Он неприязненно смотрит на наборщика: паренек умирает от желания присоединиться к остальным, но не смеет. Брюне не растроган его робостью: «Как только я повернусь спиной, он сбежит туда, станет перед Шабошем, вытаращив глаза, раздувая ноздри, широко открыв уши, будет внимать всеми дырками». «Полей на меня», — просит Брюне. Он снимает трусы, его плоть ликует под влажным градом, шариками града, миллион маленьких шариков плоти, сила; он растирает тело руками, глаза его устремлены на зевак;

Марбо проскользнул в середину группы, он поднимает к оратору курносый нос. Боже, если бы только они могли утратить надежду; если бы только им было что делать.

До войны работа была их пробным камнем и определяла истину и их отношение к миру. Теперь, когда они ничего не делают, они верят, что все возможно, они витают в облаках, они больше не знают, что такое реальность. Вот прогуливается троица парней, гибких и медлительных, они продвигаются длинными естественными волнообразными движениями, с бессмысленными улыбками на губах, да проснулись ли они? Время от времени с их губ, как во сне, слетает слово, и кажется, что они этого не замечают. О чем они мечтают? С утра до вечера они вырабатывают, как автотоксин, какую-нибудь сенсацию, которой они лишены; изо дня в день они рассказывают друг другу историю, которую они перестали делать: историю, полную неожиданных развязок и крови. «Вот так». Струя опускается, пена пузырится между булыжниками, Брюне вытирается, Марбо возвращается с видом незрячим и горделивым к ним. Он с минуту топчется на месте, потом решается заговорить. Говорит он с притворным безразличием: «Скоро будут свидания». Лицо наборщика рдеет: «Что? Какие свидания?» — «Встречи с семьями». — «Неужели? — насмешливо спрашивает Брюне. — И когда же?» Марбо быстро встает и лихорадочно смотрит на него: «Сегодня». — «Конечно, — говорит Брюне. — И уже заказали двадцать тысяч кроватей, чтобы пленные могли потрахаться с женами». Деврукер смеется; наборщик не смеет не смеяться, но взгляд его становится плотоядным. Марбо спокойно улыбается: «Это точно, — говорит он. — Официально! Так сказал Шабош». — «А! Раз это сам Шабош сказал!» — продолжает язвить Брюне. — «Он говорит, что сегодня утром вывесят специальные объявления». — «Да, прямо на моей заднице», — говорит Деврукер. Брюне ему улыбается. У Марбо удивленный вид. — «Нет! Серьезно, так говорит Гартизе, а ему об этом сказал водитель немецкого грузовика, они вроде бы прибывают из Эпиналя и из Нанси». — «Кто это они?» — «Да семьи! Они приехали сюда на велосипедах, на двуколках, в товарном поезде, пришли пешком, они спали в мэрии на соломенных тюфяках и утром пошли умолять немецкого коменданта. Смотри, — говорит он. — Смотри! Вот объявление». Какой-то человек приклеивает листок на дверь, наплыв, толпа теснится вокруг крыльца; Марбо широким жестом показывает на дверь. «Ну что? — ликующе спрашивает он, — на твоей заднице приклеено объявление? На твоей?» Деврукер пожимает плечами. Брюне медленно натягивает гимнастерку и брюки, раздраженный, что ошибся. Он говорит: «Пока, ребята. Закроете кран». И спокойно идет присоединиться к толпе, которая переминается с ноги на ногу у двери; остается надежда, что все это, как и многое другое, только утка. Брюне ненавидит маленькие незаслуженные удачи, которые время от времени приходят, чтобы одарить трусливые душонки: добавочная порция супа, посещение семей, все это осложняет работу. Издалека над головами он читает: «Комендант лагеря разрешает пленным свидания с семьями (прямые родственники). Для этого будет оборудован зал первого этажа. Посещения будут происходить — до нового приказа — в воскресенье, с четырнадцати до семнадцати часов. Они ни в коем случае не должны превышать двадцати минут. Если поведение пленных не оправдает эту исключительную меру, она будет приостановлена». Годшо поднимает голову со счастливым ревом: «Нужно отдать им должное: они не сволочи». Слева от Брюне маленький Галлуа начинает похихикивать странным полусонным смехом. — «Чему ты смеешься?» — спрашивает Брюне. — «Э! — говорит Галлуа. — Наступает. Мало-помалу наступает». — «Что наступает?» У Галлуа смущенный вид, он делает неопределенный жест, прекращает смеяться и повторяет: «Наступает». Брюне рассекает толпу и идет по лестнице: вокруг него в сумерках первого этажа все кишит — настоящий муравейник; подняв голову, Брюне видит руки бледно-голубого цвета на перилах и длинную спираль голубых лиц, он толкается, его толкают, он подтягивается вверх, держась за перекладины, его придавливают к перилам, которые начинают прогибаться; весь день люди поднимаются и спускаются без малейшего повода; он думает: «Ничего не поделаешь: они еще недостаточно несчастны». Они стали собственниками, рантье, казарма принадлежит им, они организуют вылазки на крышу, в погреба, они нашли в подвале книги. Конечно, в медпункте нет лекарств, и на кухне нет продуктов, но есть медпункт, есть кухня, есть секретариат и даже парикмахеры: они чувствуют, что ими руководят.

Они написали семьям, и уже два дня каждый настроен на время своего городка. Когда комендатура предписала всем перевести часы на немецкое время, они поспешили подчиниться, даже те, кто с июня в знак траура носил на руке остановившиеся часы: эта неопределенная продолжительность, которая росла, как сорняк, милитаризовалась, им одолжили немецкое время, настоящее время победителей, то же самое, что в Данциге, в Берлине: священное время. Они недостаточно несчастны: их арестовали, ими руководят, их кормят, их разместили, ими управляют, они ни за что не отвечают. Сегодня ночью был этот поезд, и вот скоро приедут семьи, привезут множество консервов и утешений. Сколько криков, плача, поцелуев! «Им это было очень необходимо; до сих пор, по крайней мере, они были непритязательны. Теперь они почувствуют, что чего-то стоят». У их жен и матерей