Роксолана - Павел Загребельный

Гасан знал, что Ибрагим, как только прибыл в Стамбул, призвал в столицу боснийского санджакбега Хусрева, чтобы расследовать обстоятельства исчезновения французского посла с рубином Луизы Савойской. Султану об этом еще не доложили, и Сулейман не знал ни про посла, ни про самоцвет. Переселившись в отстроенный Коджа Синаном дворец на Ат-Мейдане, великий визирь сделал своих голоштанных братьев управителями двора, мать перевел в ислам, отцу дал санджак с годовым доходом в несколько тысяч дукатов, но старый рыбак не поехал править в своем санджаке, остался в Стамбуле, слонялся по грязным тайным корчмам, пьяным спал на улицах, позоря своего высокопоставленного сына. Об этом султану тоже никто не докладывал, да и зачем? Валиде каждую неделю навещала зятя и дочь Хатиджу в их роскошном дворце, пожалуй, охотно перебралась бы к ним насовсем, но не позволяло достоинство, да и не хотела терять свое законное положение повелительницы гарема. Знал Гасан-ага и о том, что первые три ночи по прибытии из Египта Ибрагим провел не с женой, а с султаном, для которого привез дорогие кандийские вина и приготовил множество новых мелодий и сам играл их на виоле. Мелодии он собирал со всего света, для этого держал высокооплачиваемого учителя-перса, ежедневно совершенствовался в искусстве игры на виоле, зная, какую радость доставит эта игра Сулейману. Единственное, чего никто никогда не мог знать, — это о ночных разговорах султана со своим любимцем. Дильсизы молчали. А кто еще мог проникнуть в святая святых? Были догадки, что султан большей частью молчит, слушая, как вертлявый грек наигрывает на виоле да читает ему старинные книги. Когда молчишь, хорошо думается, а султан любил подумать, это всем было известно. О чем говорит Сулейман в своей ложнице с Роксоланой, тоже никто не мог ни знать, ни догадываться, но тут уж все были уверены, что султан не молчит, а говорит, ибо какая женщина даст помолчать мужчине, да еще в постели?

Не были тайной также и встречи Ибрагима с Луиджи Грити и Скендер-челебией. Эта троица вершила все финансовые дела империи, выискивала для султана средства на содержание армии и стамбульского двора, для которых мало было даже государственных доходов. «Выискивать средства» вызывало недоверчивые усмешки даже у людей непосвященных. Как можно найти что-то там, где его нет и не может быть? Жить становилось все хуже и хуже. Росли цены на золото и серебро. На одежду и продовольствие. Если прежде, согласно с древними османскими законами, из ста дирхемов серебра чеканили четыреста акча денег, то теперь чеканили уже шестьсот акча. Чрезвычайные государственные налоги возникали один за другим. Готовясь к новой войне, султан позволил Ибрагиму содрать с каждого жителя империи двойной налог. У кого не было денег, продавали сестер, жен, матерей. А государству все было мало. Расточительство на развлечения и украшения превзошло все пределы. Сукно, атлас, шелковые и хлопчатобумажные ткани, тюрбаны и покрывала отмерялись неполным аршином. При дворе и повсюду в империи вспыхнула эпидемия взяточничества, без взятки под видом бакшиша, то есть обычного подарка, не предоставлялась ни единая должность, ни единое место, а придворные, напуганные слухами о новых и новых поборах Ибрагимовой троицы, все усилия свои направляли теперь на то, чтобы собрать хоть кое-какую деньгу, говоря, что на черный день всегда понадобится белая копейка.

Собственно, Гасан еще и до сих пор смотрел на великого визиря глазами янычара, которому при Ибрагиме стали платить вдвое меньше, заставляя охранять людей, начавших жить вдвое роскошнее, чем прежде. Досадить хоть чем-то чванливому греку — кто из янычар отказался бы от такого искушения? А Гасан знал, что он доставит греку неприятность немалую.

Обдумал свой поход к великому визирю тщательно и скрупулезно. Попросился на прием загодя. Взял с собой двух Гасанов и двух Ибрагимов Каллаша и Яйгу, то есть пьяницу и болтуна (великий визирь уже знал и про Ибрагимов со смешными прозвищами и, наверное, ярился, лютовал в душе, но что мог поделать, учинить против воли самой султанши?), чтобы не самому нести золотые шкатулки с драгоценностями, проследил, чтобы его янычары оделись в подаренную Роксоланой новую роскошную одежду, надеясь еще и этим поразить грека, который питал пристрастие к роскоши и дорогим нарядам, выдумывал новые одеяния не только для себя, но и для своих слуг, оруженосцев, пажей, вызывая зависть и нарекания при дворе.

И в самом деле великий визирь был поражен невиданной пышностью одежды Гасана и его людей. Он даже обежал вокруг Гасана, так же обежал вокруг его людей, стреляя своими острыми глазами и поблескивая острыми зубами из-под черных усов. Гасан почтительно, как и подобало перед столь высоким сановником, кланялся, кланялись и янычары, хотя это им и нелегко давалось, потому что непривычны, а кроме того, мешало негнущееся, тканное золотом, как проволокой, платье.

Наконец Ибрагим, словно бы только что заметив в руках у Гасановых людей столь знакомые ему золотые, с самоцветами шкатулки, спросил:

— Это что?

— Велено возвратить, — сказал Гасан.

— Ты, раб, как смеешь? — с угрозой подскочил к нему Ибрагим.

— Оба мы рабы султана! — спокойно напомнил ему Гасан.

— Уничтожу!

— Это не так легко сделать.

— Только султан может мне…

— А султанша? — глумясь, спросил Гасан. — Или слово султанши Хасеки для тебя ничего не значит? Она велела отнести тебе эти вещи и еще велела передать, чтобы ты своих рабынь или наложниц, — не знаю уж, кто там они есть, — оставил при себе и не смел посылать ей. Это все.

И он снова принялся кланяться все ниже и ниже, до самых ковров, а за ним и его янычары, — они поставили принесенное и норовили побыстрее выскользнуть из приемного покоя визиря, чтобы оказаться подальше от греха, ибо руки их хоть и отвыкли в последнее время держать саблю, но все же чесались и сжимались в кулаки в присутствии этого человека.

Ибрагим смотрел вслед Гасану, ничего не видя от гнева, никак не мог постичь, кто же нанес ему большее оскорбление — Роксолана, эта никчемная рабыня, которую он купил на Бедестане и мог бы уничтожить когда-то одним мановением пальца, или этот молодой янычарский ага, завоевавший благосклонность султана лишь потому, что в то время не было в столице его, Ибрагима, который расправился бы с подлым янычарским отбросом без малейших усилий, подкупив продажнейших из них еще до того, как эта вонючая сволочь вздумала взбунтоваться.

— Они меня еще не знают, — шептал Ибрагим вдогонку Гасану. — Никто еще меня не знает, но узнают! Узнают!

Молчал о своем позоре. Ничего не сказал султану, да и не до того было: Сулейман собирался в поход против венгерского короля, принимал послов, рассылал повсеместно гонцов с повелениями санджакбегам и бейлербегам поднимать спахиев на священную войну против неверных. Это требовало сосредоточения всех державных усилий, и не до мелочных обид было теперь, даже если обиженными оказывались высочайшие личности империи.

Послы от Венеции и Дубровника, хорошо зная, что новая война либо принесет новые торговые привилегии для их республик, либо отберет привилегии давнишние, не сидели сложа руки, а напоминали о себе щедрыми дарами султану, Роксолане, вельможам. Посол от пленного французского короля умолял не откладывая ударить на императора Карла или на его брата Фердинанда, которому, по соглашению между Габсбургами, досталась Австрия. Польский посол ждал, когда его допустят пред султановы очи, дабы просить мира для Польши и Венгрии, где на троне сидел сын Владислава Ягеллона Лайош, но Сулейман не хотел видеть посла Яна, пока тот не удовлетворит прихоть султанши Роксоланы, а посланные в королевство люди задерживались дорога была далекая, тяжелая и опасная. Когда же наконец после многих месяцев нетерпеливого ожидания измученные и отчаявшиеся, ни о чем, собственно, не узнавшие посланцы вернулись в Стамбул и Гасан-ага появился в караван-сарае на Константиновом базаре, чтобы услышать от пана Яна о результатах их поездки, королевский посол пожелал быть допущенным к султанше Роксолане, поскольку он сам должен сообщить ей обо всем, а также поднести подарки от имени короля Зигмунта — золотую розу, кованную итальянским мастером, большое ожерелье из польского янтаря и золотую цепь сканной работы весом в сто сорок четыре дуката.

— Не у меня же спрашивать такого позволения, — пожал плечами Гасан-ага. — Да и обычая такого нет, чтобы султанша принимала послов. А если и придет позволение, то ждать его снова придется долго.

— Пусть пан передаст, что у меня есть вести для султанши, — важно молвил посол. Не сказал Гасану, что за вести, да и не заботило его, добрые они или лихие. Имел вести — и этим тешился, ибо разве же не предназначение послов передавать вести, быть другом правды, слугой откровенности, рабом искренности?