Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

— В такую погоду?

— Ну и что. Говорят, в полночь вода лучше всего. И вы обещали. Король не берет своих слов обратно.

— Согласен, королева, — говорит Томас Мануэл. Целует ей руку. — Договорились, королева. Сегодня в полночь — торжественное купанье.

— Нагишом?

Муж в ответ стучит зубами, словно его пробирает озноб.

Она смеется:

— Значит, нагишом. Нагишом забавнее.

— Да? А сторожа лесной охраны?

— Какое мне дело до сторожей лесной охраны?

— А воспаленьице легких?

— Простите, Томас. Вы разве не говорили, что эти воды — чудотворные?

— Они и есть чудотворные. Гляди, царапинка у тебя на шее уже зажила.

XXVII

Сколько потоков слюны (и часов бессонницы, как явствует из текста) было затрачено на споры о том, что делал и чего не делал Томас Мануэл в последние часы дома над лагуной. Говорилось о том, что в пять утра он встретился с врачом, тогда как, по словам моей хозяйки, в пять утра врач занимался одной бесстыдницей-служанкой, умиравшей от аборта у нее в пансионе. Был еще слух, что он помчался в Лиссабон на поиски Марии дас Мерсес и по дороге передавил целое стадо пилигримов, совершавших ежегодное шествие в святилище Фатимы[86]. Тоже ложь. Ровно в полшестого, когда из города приехали пожарные, он уже рыскал по лагуне в поисках трупа. Деревенские сплетни, кто не видел, тот услышал, доверительно сообщает мне владелица пансиона с устами-лепестками. А конкретнее:

— Я, сеньор писатель, при этом не присутствовала, меня там не было. Но в народе пошли разговоры, а тут уж и немые говорят, бога слушать не хотят…

Вот все, что может сообщить женщина, жаждущая, чтобы все жили в мире и почтении к властям и в данный момент одиноко лежащая у себя в постели.

Из Аниньяс, ее задушевной подруги, тоже словечка не выжать. Она врачевала Инженера, когда тот вернулся домой после драки на бензоколонке, но теперь живет с мужем в городке, — что было, то быльем поросло, все забыто. Чего я никак не могу постичь, так это одного: как такая хилая старушка могла тащить на себе Томаса Мануэла, налитого вином и распухшего от побоев. По дому еще понятно, все-таки есть стены, можно опереться, но проволочить такую тяжесть через весь двор — это подвиг. Я так и вижу эту сцену: Аниньяс — словно муравьиха с выпяченным животом, пытающаяся взвалить на себя колоссальное зерно. Впрочем, у нее была практика: сколько приходилось возиться с мужем-паралитиком; и она дотащила хозяина от машины до кухни, обмыла ему лицо и наклеила пластыри. Так было или не так?

Молчание. Спит пансион, спит дом над лагуной. Старуха хнычет, приглушая всхлипыванья, чтобы не разбудить хозяйку. Когда из низины до нее доносится более громкий взрыв лая, она сжимается и бормочет:

— Проклятые псы.

Лорд и Маружа давно уже беспокоятся. Их лай разбудил ее незадолго до возвращения Инженера, и она, перепугавшись, побежала в комнату Домингоса. Никого. Заглянула в конуру — пусто. Слуга, видимо, бродил близ лагуны, выслеживая рыбака-браконьера, и, по обыкновению, взял с собой собак. Проклятые. Злобные твари, скалятся на воду, как сказал мне Лотерейщик.

— Осторожней, барчук. Я помогу вам.

Томас Мануэл отказывается от ее услуг. Тупо бредет по коридору, его бросает от стены к стене, он тычется то вправо, то влево, кое-как добирается до внутренней лестницы. Передышка. Схватившись за перила, стоит, пошатывается. Что было дальше, трудно сказать; может, посидел на ступеньке, набираясь сил, может, единым духом взлетел по лестнице и только на площадке остановился, ошеломленный. Первый этап. Новая передышка.

Ладно, расположение комнат от площадки мне известно. Слева — спальня для гостей, справа бельевая, затем сводчатый переход в холл, затем гостиная; с одной стороны — кабинет Томаса Мануэла, с другой — спальня. Сколько времени затратил он на этот путь?

Не включая света и не открывая глаз, избавился от одежды. На кухне оставил пиджак, на площадке — башмаки, брючный ремень повесил на перила. Может, пошатываясь, постоял у двери в спальню (скажем, пережидая, пока пройдет икота, или борясь с позывами рвоты, или решив раздеться тут же), а может, вошел сразу и рухнул на кровать — неизвестно. Известно только, что лег, не зажигая света, это общее мнение (и к нему подводит логика событий), а что до всего прочего, тут моя хозяйка отворачивается. Приличие не позволяет ей копаться в тайнах супружеского ложа.

Но хочет она или не хочет, у природы свои побуждения. Инженер придвигается к жене. Чувствует себя одиноким и потерпевшим поражение, хочется прижаться к ней, надежной. Сонная ладонь ощупывает вслепую — «ищет грудь», — хихикает Однозуб, — и вдруг натыкается на мягкую поросль: волосы. Ладонь поднимается выше, к плечу, скользит быстрее, движется вдоль руки, но рука внезапно кончается, она не целая, это обрубок. Тогда ладонь взлетает к светильнику, и в безжалостно ярком его свете Томас Мануэл таращит глаза. Вместо Марии дас Мерсес на кровати лежал труп слуги.

XXVIII

Я, видимо, вздремнул недолго, но за это время в темноте возникло пепельно-серое пятно окна. Сколько сейчас, часа четыре? Включить свет, почитать, пустить в дело то, что осталось на дне фляги, а заодно и прочие средства от бессонницы, или лежать и ждать, пока запоют птицы? Рассветная птаха номер один, крохотный спутник, друг Земли, — вот кто никогда не спит и не теряет времени. Пять… четыре… три… два… один… ноль. Этот шифр знаком мне с детства, когда на танцплощадке солист оркестра проверял микрофон. Алло, алло? Пять… четыре… три…

Подъезжает автомашина; проезжает по улице и удаляется в направлении холмов. Неужели первые охотники?

«Visitеz la Gafeira».[87] Но только не в такую рань, прошу вас. До шести, до половины седьмого темно, а после рассвета туман расходится далеко не сразу. Спешить незачем. Как бы то ни было, если в машине честные охотники, а не грабители, которые каждый раз перед самым открытием охоты устраивают на лагуне ночную облаву, добро пожаловать. Welcome, ранние стрелки! Willkommen! Tervetuloa! Sean bienvenidos![88] Как велят правила приличия туристских агентств. И сии учтивые слова нужно вывести приветливыми, гостеприимными буквами.

Рекламный плакат, почему бы и нет? Если бы взять фотографию ящерицы и красный платок, было бы то, что нужно. У нас был бы идеальный плакат, друг Староста: ящерица, оживший осколок камня, буроватый тысячелетний реликт на сияющем кровавом фоне. Семьдесят на метр двадцать (70 х 120), цветные оттиски, офсетная печать. Предлагаю даже добавить надпись — знаменитую фразочку из анекдота: «Посетите Гафейру, пока она существует».

Хотя нет, я передумал. В качестве лозунга это — провал, подобно почти всем лозунгам на нашем языке. Мне нелегко сознаваться в этом, потому что я прекрасно знаю, какие муки терпят те, кто изготовляет фразы на рыночную потребу, и еще потому, что не хочу обижать неутомимых каталогизаторов законопослушного португальского языка. Ни в коем случае, Староста. Мы владеем бесценным сокровищем, каковое, если господь продлит нам жизнь и даст здоровье, мы должны сберечь в неприкосновенности, ибо национальный язык, нами унаследованный, является, как всем известно, одним из самых богатых в мире. Он начинен фейерверком и отягощен лишними словами.

И моя подушка отягчена — но только воспоминаниями. Лишними воспоминаниями.

XXIX

Над изголовьем слуги, застигнутого смертью в минуту любви, переплетаются голоса, долетевшие невесть откуда:

— Собаки — больная совесть хозяев…

— Ох и ах, моя красотка… Ла-ларú… Ох и ах, моя красотка…

— Я, сеньор писатель, не разносчица сплетен какая-нибудь…

— Нырки, нырки, куда я дел ружье?

Ночь тянется в сплошной вахте воспоминаний.

— Сердечный приступ, — конфиденциально сообщает Староста.

— Какой еще приступ? — ощеривается Лотерейщик, и его единственный зуб торчит еще агрессивней обычного.

— Сердечный. Умер от сердца, доктор сказал.

А Однозуб на это:

— У него не сердечный был приступ, а пониже.

— Выражайтесь поаккуратнее, добрый человек, — вмешивается владелица пансиона. — Не обращайте внимания, сеньор писатель.

Но Однозуб разошелся вовсю, резвится над моим изголовьем, над трупом Домингоса. Никому с ним не сладить.

— Снюхался с Инфантой. А во время случки не могли расцепиться, как кобель с сукой. Ох и ах, моя красотка… Трехлапый пес, трехлапый пес…

— О господи, вот язык-то поганый.

— Трехлапый пес, трехлапый пес, тра-ля-ля. Не могли расцепиться, тра-ля-ля, словно сучка и кобель. Ох и ах, моя красотка, словно сучка и кобель. Тут он и околел, как пес…

— Больше почтения к покойникам! — гремит с площади Староста.