Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Ну вот и отлично. Хотя, конечно, в госпитале начнется настоящий траур, когда Петра наконец выпишут и отправят на фронт.

Ольга исподтишка взглянула на медсестер, притихших около самовара.

Ой, бедные девчонки… Какие у всех несчастные физиономии сделались! Особенно у Валентины Евсеевой. «Эх вы, влюбленные дурочки… – свысока подумала Ольга. – Даже жалко вас!»

– А почему вы решили, тетя Фая, что Петр на сторону косит, а не к родне ходит? – сказала Ольга. – Я, например, совершенно точно знаю, что у него в Энске есть дядя. Может быть, он лез через парты, чтобы как раз и сбегать в гости к дяде?

– С чего ты взяла – про дядю? – встрепенулась Валентина. Ольга вспомнила, как видела ее однажды рядом с Петром в уголке коридора… Значит, и она влюбилась? Ну и ну!

– Да он мне сам про него говорил, – сказала Ольга. – Еще в Мазуровке.

На самом деле про дядю Петра Славина говорила ей Варвара Савельевна. Но какая, в самом деле, разница? Главное, что у Петра был в Энске дядя, и парень вполне мог отправиться к нему в гости.

– И верно, – согласилась добродушная тетя Фая, конечно же, заметившая, как приуныл весь молодой и красивый медперсонал и как он теперь встрепенулся с надеждой. – И на самом деле! К дядьке так к дядьке!

– Да нет у него никакого дядьки в Энске! – вдруг сказала Валентина, с ненавистью взглянув на Ольгу. – Я его карту видела. Ни про каких родственников там не написано. Ни слова он про них не сказал, Петя наш. Чего, казалось бы, проще: сказал, мол, родня есть – и получай разрешения навестить своих. А он ни словом не обмолвился. Потому что говорить не о ком. И ведь его никто никогда не навещал, никакой дядька… А вы нашли кому верить! – Валентина пренебрежительно махнула рукой в сторону Ольги.

Девушки переводили глаза с Валентины на Ольгу, явно не зная, начинать снова грустить или подождать.

– Ну вообще-то, – пробормотала Наталья Николаевна, заглядывая зачем-то в свою пустую кружку, – я сама Петину карту заполняла, когда его привезли. Теперь вспомнила: я его о родне спрашивала. И он сказал, что нету никого… что вся его родня где-то в Ростовской области, под немцем, значит.

Девушки грустно потупились.

– Ага! – воскликнула Валентина. – Конечно, она врет!

Ольга пожала плечами и вышла в коридор. Пора было идти стелить белье в пятой палате. Скоро дежурство заканчивается, а постели не готовы.

А Валька Евсеева, кажется, влюблена в самом деле и ревнует ко всем подряд. Даже допустить не может, что ненавистная ей санитарка Аксакова знает о Петре больше, чем она.

Тяжко придется Валентине, когда Петра выпишут. Может быть, надеется, что после войны он вернется к ней? Вряд ли. И дело не только в том, что на войне убивают. Кругом… так много девушек хороших… и на фронте они тоже есть!

Мурзик любил ночи больше, чем дни, потому что каждую ночь ему снились сны, и сны эти были прекрасны. Ему снилась вся его жизнь. Он был мальчишкой, который то воровал, то пел в поездах, и старый диакон Благолепов, певший в церковном хоре с самим Аедоницким, пророчил Мурзику еще более блестящую будущность. Иногда Мурзик даже просыпался, слыша свой мальчишеский «дишкантишко», выводящий:

Ах, зачем эта ночьТак была хороша!Не болела бы грудь,Не страдала б душа.Полюбил я ее,Полюбил горячо,А она на любовьСмотрит так холодно.

Снилось Мурзику также, как он ходит по сормовским цехам и тащит все, что плохо лежит. Эх, вольготные были времена при царе-батюшке! А впрочем, Мурзику было отлично известно: и при большевиках рабочий класс тоже сначала имел возможность набивать карманы всем, чем можно и нельзя, пока не стали за какой-нибудь жалкий болт упекать в такие дали дальние, о каких несчастному Макару с его телятами и слыхивать не доводилось! Или виделось Мурзику во сне, как болтается он возле монополек со щербатой чашкою и дает ее в прокат за копейку или даже за две любителям выпить: не из горлышка же белоголового чекушечного водку сосать, до такого русский народ в прежние времена не опускался! Порою снилась Мурзику его матушка, которую прозвали Муркой за то, что нагуляла сыночка невесть от кого, будто кошка гулявая… Он и по сю пору не знал, что было раньше, курица или яйцо, в смысле, прозвище его – Мурзик или фамилия – Мурзин, та фамилия, от которой он в 18-м году избавился, сделавшись товарищем Вериным.

В память о Вере.

И Вера ему снилась – чаще всего прочего.

Снилось, как он увидел ее впервые – загнанной в озерко хулиганами, перепуганной, рыдающей. Совершенно как в жизни, в своих снах он доставал из кармана револьвер, украденный у какого-то пьяного в зюзю белознаменца [11] , и стрелял в этих сволочей, а потом вытаскивал перепуганную Верку из воды. Но во сне выносил он на берег не тощенькую, уродливую горбунью, а красавицу, истинную красавицу, которую не зазорно бы даже царскому сыну повести под венец!

Впрочем, в его сердце Вера всегда была именно такой, и кабы не стыдилась она так своего уродства, кабы не замуровала себя в монашеские одежды, кто знает, что могло случиться между ней и Мурзиком! Он всегда любил ее одну, только ее, прочие были бабы, она одна – Дева. И если б только она могла поверить, что Мурзик даже горба ее не замечал, словно его и вовсе не было…

А может быть, так ему казалось уже теперь. Спустя тридцать лет.

Да, в будущем году исполнится ровно тридцать лет с того дня, как пес сыскной Гришка Охтин убил Веру, но Мурзик ему этого до сих пор не простил. И никогда в жизни не простит! Одно утешение, что после той расправы на Острожном дворе Охтин, конечно же, недолго пожил. Наверняка уже подох, как и другой пес, Смольников. Ну не могло быть иначе!

Долгие годы мысли об этих двух смертях утешали Мурзика и радовали, однако последнее время почему-то перестали. Прежде всего потому, что он начал задумываться о своей собственной смерти, а вернее всего – о том, что будет после нее. Ну, с телом-то понятно, тело сгниет, и, честно сказать, Мурзику было все равно, сгниет оно где-нибудь в северной земле или воротится на волжские родные берега. Прах ко праху, тлен к тлену! Черт с ним, с тем телом. Но что будет с душой?

Раньше Мурзик был убежден, что души у него вовсе нет. Его не раз называли жестокой, кровожадной тварью, непременно прибавляя к этим наименованиям также слова – бездушный злодей. Может, и впрямь раньше не было у него души, а потом откуда-то взялась? Что-то ж ныло там, в глубине его некогда большого, сильного и красивого, неутомимого на убийства, на злодеяния, блуд и прочие земные удовольствия, а теперь изуродованного, иссохшего, усталого тела! Что-то бродило по ночам в прекрасном и далеком прошлом, с неохотой возвращаясь по утрам в телесную оболочку (Мурзик просыпался очень тяжело и угрюмо, как бы с трудом себя обретая)! Что-то трепетало, преисполняясь нежностью при одном только воспоминании о Вере! Что-то вдруг начало болеть и рыдать от невозможности их встречи там, за последним, за смертным пределом!