Избранное - Дюла Ийеш

Зимой Серенчеши питались главным образом печеной тыквой: в обед ели свежеиспеченную, вечером — подогретую, утром — холодную. Хотя они получали молоко — один литр, его, поскольку находились покупатели, продавали. Картошку начинали разбуртовывать только после рождества, до тех пор ее не трогали, на ней удавалось как-то дотянуть до лета.

Правда, Серенчеши как бы подтверждали столь частое со стороны интеллигенции пуст обвинение в адрес батраков, что они не умеют хозяйствовать. Серенчеши совсем не имели понятия о распределении средств. Контора каждый квартал выдавала батракам довольствие в натуре, разумеется, вычитая то, что они выпросили в аванс. В это время — в начале квартала — стряпня шла днем и ночью. Жир шипел во всех кухнях. Серенчеши были большими любителями блинов. Чуть ли не целую педелю мы ели одни блины — холодные, горячие, с повидлом и без повидла. Так жили тогда и остальные семьи. В огромной печи целый день потрескивали сырые ветки и клубился дым, разъедавший пос и глаза. Вместо привычных окриков звучали слова приветливого потчеванья: «Отведайте того-то, золотая моя, скушайте то-то». Стылого запаха гари на кухне как не бывало! Мы день-деньской толпились у шипящих сковородок.

На кухню выходили двери четырех комнат. Посреди кухни высился огромный глиняный очаг. Каждый раскладывал огонь сам. Из широкого дымохода, по лоснящимся от сажи стенкам которого хлестал дождь, свисали цепи, на них над открытым огнем вешали котлы. Кастрюли ставили на два кирпича, и огонь разводили под ними. Каждая семья белила свою часть стены кухни, искусно расписывая обмакнутой в сажу кистью. Ни посуды, ни продуктов на кухне никто не держал, это и в комнате-то хранилось под замком в отдельном ларе.

Дело в том, что здесь в одной комнате жило по нескольку семей. В комнате Серенчешей, помнится, спало только девять человек, потому что подселенная к ним супружеская пара была еще молода: женщина тогда нянчила лишь второго ребенка. Звали ее Виктория, и была она таким тихим, запуганным созданием, что мы даже не замечали ее. Чаще всего она и не спала в комнате: укладывала своих малышей и уходила в хлев к мужу.

Тем гуще были населены остальные три комнаты. В соседней с нашей комнате за тонкой перегородкой жили три семьи, три волопаса, большие любители музыки. Они даже просыпались со звуками цитры. Главным музыкантом был старый дядя Андраш; он и в обеденный перерыв прибегал домой, чтобы хоть немного поиграть. А вечером, вернувшись с работы, доставал большой, как корыто, инструмент и независимо от того, был ли он весел или печален, играл весь вечер, пока все не ложились спать. По присоединяющимся к его музыке звукам мы определяли, кто еще из волопасов вернулся домой. Играли они превосходно — не знаю, доводилось ли вам слышать такого типа цитру? Звучит она тихо, нежно и кротко, словно стрекот кузнечиков. Женщины подпевали, мурлыча себе под нос. Бывало, что и среди ночи вдруг раздавалась эта металлическая и все-таки приятная музыка: кому-то из волопасов пришла в голову мысль и он не мог заснуть, пока не выразил ее в звуках.

Напротив них, за дверью, открывающейся на другую половину кухни, жил дядя Сабо со своей многочисленной семьей и семьями своего взрослого сына и дочери. Здесь тоже была уйма детей, женщины рожали как будто наперегонки, и в этом состязании не отставала от молодых и сама тетя Сабо. Случалось, она рожала одновременно с дочерью. Обе женщины ходили на поденщину и кормили детей, которые попеременно приходились друг другу то дядьями, то племянниками. Старая тетя Сабо, держа на одной руке сына, на другой — внука, лихо препиралась с другими батраками, которые распространяли всевозможные сплетни об этой семье, жившей по Ветхому завету.

В семье Сабо смешивались якобы не только младенцы. Не секрет, что иной раз, когда женщины ссорились между собой, они во всеуслышание обвиняли друг друга в делах, отнюдь не достойных подражания в семейной жизни. Мужчины, как только начинался скандал, гуськом, потихоньку выходили из комнаты. Порядок среди трех женщин, сражавшихся скалками и кастрюльками, обычно наводила тетя Мальви; она жалела и защищала их, и они тоже любили ее. Когда у Сабо все взрослые уходили из дому, их дети оставались под присмотром у нас, а когда тете Мальви нужно было экономить топливо, она отсылала нас к ним.

В четвертой комнате жили семьи двух табунщиков, у них и фамилия была Чикош[95]. Они ни с кем не общались, даже с нами. Хотя у одной из женщин в девичестве была фамилия Серенчеш и, значит, она приходилась нам какой-то, пусть даже дальней, родственницей… Жили они лучше нас, дети у них были уже подростками, и эти семьи, кроме полного довольствия, полагающегося мужчинам, получали еще два половинных. Высоко задрав голову, Чикоши проходили через кухню, не отвечая на приветствия; если кто-нибудь из нас, ребятишек, попадался им под ноги, его просто отшвыривали. Иногда они пили. Один из Чикошей вскидывал на плечо полмешка овса, предназначенного для лошадей, и уходил ночью в деревню. Возвращался он с вином, и уже на рассвете все они начинали пить. Пили беззвучно, тайно, лица их становились еще более суровыми, чем обычно, только по глазам было видно, что они навеселе.

Во всем доме было три таких общих жилища, а всего двенадцать комнат. В отдельной квартире в конце коридора жил только каменщик, что работал в имении. Его жена хорошо одевалась и даже в будни ходила в туфлях. Свою единственную дочь они одевали очень нарядно. Видели мы ее довольно редко. Я однажды встретил ее за батрацкими огородами, преградил ей дорогу и, помню, сразу же хотел посвятить ее в какую-то забавную историю.

— Мама не велит мне с вами разговаривать, — отрезала она и жеманно отошла от меня.

Видно было, что наказ родителей она выполняет с удовольствием. Обескураженный, смотрел я ей вслед.

11

Мы, дети… Детям в пусте живется привольно, они без присмотра, как животные, рыскают в чистом поле. Существующий миропорядок, окружающую их жизнь, законы человеческой плоти дети пусты познают не столько среди сложившегося общества, сколько среди скачущих вокруг них, кусающих и обнюхивающих друг дружку жеребят, телят и бычков. Живя в общих жилищах, вместе бегая по лужам, барахтаясь в пыли на дорогах, они с девственным чистосердечием и бесстрашием осваиваются друг с другом, взаимно обнажая и изучая свои тела и души, совсем как щенки на дне корзины. Окрестности пусты безграничны, и нет нужды следить за детьми: они и так не выйдут за ее пределы, не заблудятся. За огромными, как вокзальные залы, амбарами, хлевами, сараями тянутся кусты акации, перелески, рощи и необозримые пастбища, поля пшеницы и подсолнечника, непролазные заросли лозняка по берегам реки, которая каждую весну целым морем разливается по низким пойменным лугам.

Я рассказываю о том, что было со мной, а если и не со мной, то со многими моими товарищами; события, участником которых я был, сливаются и смешиваются в моей памяти с событиями, за которыми я лишь наблюдал; таким образом, все сказанное мною в первом лице расширяется до исповеди давно забытых других людей. В комнате, в которой я провел свои детские годы, жило только пять членов нашей небольшой семьи, но я бывал и в комнатах, где нередко каким-то чудом умещались двадцать человек; мои друзья и товарищи по играм, почти все без исключения, по утрам вылезали из таких вот клетушек и были до того пропитаны духом этих жилищ, что и сквозь годы я прямо-таки чую их затхлый воздух, слышу их шум и гам. Иной раз мне чудится, будто я тоже провел свое детство в этих комнатах, в которых все всем видно и слышно, начиная от рождения, более того, от зачатия и кончая смертью.

Сколько видел я свадеб и пиров в сараях имения, а в хорошую погоду — на краю пусты, под акациями, откуда молодая пара возвращалась в полночь в общие жилища!.. Свадьбы всегда были расточительно богаты: длинные столы для лущения фасоли, взятые у имения взаймы, ломились от яств и вин; на собранных в трех пустах противнях длинными рядами располагались жареные куры и утки; батраки поглощали огромные, с детскую голову, голубцы, заедая их сдобными булками, вознаграждая себя за постоянное недоедание. Пожирался запас продуктов, полагавшийся семьям новобрачных на целый год. Но это безмерное обжорство тоже было неотъемлемой частью обряда, таким же атрибутом свадьбы, как и благословение священника. Даже важнее последнего, поскольку бывало и так, что браки заключались без одобрения церкви, но еще не было случая, чтобы какая-либо пара помыслила о церкви, не имея возможности сыграть «порядочную» свадьбу. Такого срама — «босого» венчания — никто не стерпел бы.

Все знали, что дочь нашего соседа была влюблена в одного парня с нижнего хутора, и не без взаимности, а это означало, что они уже были в близких отношениях; и все-таки замуж она вышла за другого, местного парня, хотя еще до свадьбы почуяла, и совершенно безошибочно, что всю жизнь он будет зверски бить ее. За любимого же она не вышла только потому, что не могли договориться об условиях свадьбы. Не могли договориться не две семьи, а просто сама девушка поругалась с предполагаемой свекровью из-за того, кому что готовить и кого пригласить на свадьбу.