Дорогой чести - Владислав Глинка

На Дворцовой набережной сначала рассматривали висевшие в гостиной акварели хозяина, чуть блеклых, в мягкой гамме красок виды Крыма, Кавказа и Царского Села.

— Пути странствий моих и стариковская пристань, — пояснил профессор. — Напоминание недолговечное о жизни художника…

По просьбе Непейцына Мария Ивановна показала оттиски своих гравюр на мифологические сюжеты, доски, штихеля.

— А теперь глаза ослабели и больше вареньями занимаюсь…

Потом за парадно накрытым столом она потчевала гостей кексами и наливкой из ежевики, а Михаил Матвеевич вспоминал Париж и Рим, службу при Потемкине и знакомство с юным Непейцыным.

Конечно, у Сампсония все было много проще, но и здесь во время радушного угощения молодая выслушала повествование о том, как Сергей Васильевич впервые приехал сюда, а до того укрывал Ивана Назарыча плащом на Неве.

Когда Соня записывала рецепт рябиновой пастилы, Яша кивнул Непейцыну на дверь. В девической комнате Екатерины Ивановны все стало иначе: кое-как застланная кровать, трубка на подоконнике, чернила и перья на столе, шпага и пистолет на стене.

— Прошу, Сергей Васильевич, если встретите полковника Рота, передать мою сердечную благодарность. Я ему еще не писал, оттого что не подучился как следует. Учусь, учусь каждый день. И еще скажу вам спасибо, а вы передайте супруге…

— Ей-то почему сам не скажешь? — не понял Непейцын.

— Нет, вы мое спасибо передайте… Видите, мне еще недавно казалось, что ежели человек без руки, так его уж девушка ни за что не полюбит. А вот такая прекрасная дама… Конечно, я понимаю, нужно быть, как вы… Но все ж таки надежду получил…

Несмотря на огромное счастье этих коротких десяти дней, Непейцын постоянно думал о том, что творится в армии, жадно тянулся к «Ведомостям». В них прочел о взятии штурмом города Вереи генералом Дороховым, о партизанских поисках отрядов Давыдова, Вадбольского, Фонвизина, при которых перехватывали французскую почту и обозы с продовольствием.

В то время как он читал вслух Соне одно из таких сообщений, Филя, надев на нос очки, занялся выпавшим из газеты листком «Прибавлений» и, дождавшись паузы, сказал:

— Ну, сударь, впору молебен служить! Француз из Москвы в отступ двинулся…

Как в тумане слышал Сергей Васильевич пение и вопросы священника.

Потом узнали, что 6 октября Полоцк взят Витгенштейном после упорного боя.

— Живы ли Властов, Буткевич, Паренсов? — беспокоился Сергей Васильевич.

Такие известия из армии хоть немного облегчали близкую разлуку. Ведь государь сказал в своем манифесте, что положит оружие, когда врагов не останется на русской земле. А раз французы отступают, скоро войне конец, и он возвратится к Соне уже навсегда.

В последние вечера Петя так умильно просил Непейцына позировать, что тот не сумел отказать. В эти часы Софья Дмитриевна играла в четыре руки с Маркелычем. Старик еще мог аккомпанировать несложные пьесы, и они разыгрывали те мелодии Гайдна и Моцарта, которые звучали тридцать лет назад в корпусном флигеле, а Сергей Васильевич слушал, смотрел на милый ему профиль и посмеивался, когда такой деликатный и услужливый Маркелыч вдруг, по старой привычке учителя, начинал громко подсчитывать такт или строго вскрикивал: «Пиано! Писано же «пиано»! А вы что играете?.» или: «Ну куда заспешила, таратайка чухонская?..»

Иванов был прав: в рисунке Петя достиг большого совершенства. За три часа он сделал очень схожий погрудный портрет Непейцына. Соня одобрила его, но пошутила, что на лице не заметно смягчающего воздействия музыки. Петя, расхрабрившись, парировал, что таков должен быть портрет воина, и пообещал поднести ей рисунок, как только исполнит копии для Ивановых и для себя.

И вот пришло утро, назначенное для отъезда. Октябрьский рассвет борется с огоньками свечей. С вечера все уложено и увязано. Софья Дмитриевна бледна, но владеет собой: заставила мужа надеть под сюртук безрукавку на беличьем меху, принесла его забытую в спальне трубку, распорядилась вынести корзинку с «подорожниками». Чай выпит. Даже писк глохнущего самовара звучит печально.

— Пора. Присядем, по обычаю, перед дорогой, — говорит Непейцын. — Все тут?.. Глаша, кликни Федора и Кузьму со двора.

— Нет, подождите еще, — просит Софья Дмитриевна. — Пойдем ко мне на минуту. — И уводит его в спальню. — Береги себя, пожалуйста, и пиши чаще. Верь, я тебя переживу ненадолго… — Крестит мелким крестом, припала к груди. — Ах, Сережа, Сережа! Зачем все хорошее так коротко? — Заплакала, затряслась вся. И почти тотчас: — Ну не буду, не буду… Все сама знаю. Долг, родина… Пойдем же присядем.

Хорошо отдохнувшие лошади бегут ходко. Привалившись на подушки, Непейцын старается задремать. Но где там! Обозами и артиллерией дорога ужасно разбита да еще прихвачена утренником. Звенит колокольчик, бегут дорожные думы.

«Ежели главная французская армия отступает, то что корпуса Удино и Сен-Сира делать станут? Теперь не до прорыва на Петербург — Наполеон, конечно, подтянет их к себе… Во всяком случае, я, как волонтер, имею право уйти, когда до границы врага оттеснят… А хорошо, что отвез Филю в Петербург. Теперь за Соню на душе спокойно. Прикажу по первому санному пути отправить в Петербург Ненилу и запасы для тамошнего хозяйства… Эх, не дожил дяденька до моего счастья, не узнал Соню, не порадовался Георгию!.. А что, если мне носить его крест? Сорок лет им честно ношен, без него дяденьку и не помню…»

Вскоре за Псковом, на поле, увидели сотни две крестьян в туго перепоясанных армяках и с ружьями. То были ополченцы, которых обучали артикулам унтера — как водится, с криками, матерным словом и зуботычинами. А не доезжая Порхова, перегнали целую колонну такого воинства, с песней месившего дорожную грязь.

— Видали, сударь, кто впереди маршировал? — спросил Федор.

— Терёшка? — отозвался Непейцын. Ему представилось, что перед ополченцами запевает веселый петербургский шорник.

— Какой Терёшка, сударь? — удивился Федор.

Сергей Васильевич сообразил, что, когда Кулибин делал ему ногу, нонешнего камердинера не было еще на свете, и спросил:

— Так кто же?

— Да соляной пристав господин Сарафанчиков.

— Ты не ошибся?

— Как бог свят, они-с. Я их за гитару таково запомнил.

— Эй, Кузьма, придержи, пропустим мимо ополченцев.

Действительно, перед ротой бородачей шел Сарафанчиков, при шпаге, в сюртуке, перепоясанном шарфом, и в кивере. Увидев Сергея Васильевича, подбежал и, поздоровавшись, присел в тарантас.

— Да-с, да-с, — отвечал он на вопросы. — Надоело соль в анбаре взвешивать. Хочу отечеству послужить на поле чести, как пишут-с. Читал про вас и гордился, что знаком… Покорнейше благодарю, мне ничего не нужно-с, я с ротой из одного котла. Пока строю обучаем, а квартиры в городе, по обывателям. Через неделю, сказано, выступление. Петербургские ополченцы уже под Полоцком храбростью отличались… Слышал про дяденьку вашего, царство ему небесное… Ну, прощайте-с, побегу к своему месту…

— И развязка стала вовсе другая, — заметил Федор. — Экие молодцы! Истинно ротный командир, хоть и в егеря.

После Порхова ехали по осыпанной снегом дороге — такой ранней зимы не помнили и столетние старики. В Луках опять кормили лошадей, и Непейцын сам пошел к почтмейстеру узнать новости за неделю, что был в пути. Тут услышал о Малоярославецком бое, узнанное от курьера, ехавшего из главной армии к Витгенштейну.

— Загнали Бонапарта обратно на ту же голодную дорогу, по которой на Москву шел, — торжествовал Нефедьев. — Но страх-то каков? Городишко вроде нашего, и пять раз друг от друга рвали…

— А от Полоцка что слышно? — спросил Сергей Васильевич.

— Ничего после штурма. Раненых навезли тьму. Все крепостное строение и половину домов заняли. Я едва от постоя отбился.

Опять завернули поклониться заботливо разметенной Аксиньей могиле дяденьки. Над прахом Шалье уже встал крест. Пробыли сутки в Ступине, чтобы дать передышку тройке и захватить двух верховых. Французский лекарь жил, по словам дворовых, смирно, все ел да спал. Непейцын просил Моргуна по-прежнему править вотчиной.

— Правил-то Семен Степанович, а я только сполнял, — ответил Ермолай. — Стану теперь один стараться, хотя вот как хотел бы с французом переведаться. Ухом хромать стал, а в руке сила еще есть. — Он вынул из кармана медный пятак и, упершись о доску подоконника, согнул его желобом.

— Вот блажной! Подоконник щербиной спортил! — забранилась случившаяся при разговоре Аксинья. — Места другого не сыскал силу казать, как в Семена Степановича горнице!

— Уж вы за меня по-драгунски, — покосившись на нее, попросил старик и махнул кулаком, будто рубанул кого-то.