Проклятье Жеводана - Джек Гельб

По ее лицу, смущенному и растерянному, я точно видел – конечно, помнит.

– Ты сказала, – продолжил я за нее, – что я напоминаю тебе твоего убитого жениха. Прости, не помню имени. Я скверно запоминаю имена – пожалуйста, не бери на свой счет.

– Ваша светлость, я…

– Ты не должна ни в чем передо мной оправдываться. Ты честная девушка, я доволен твоей работой. Я хотел тебя попросить о небольшой услуге.

– Чем могу вам служить, граф? – Она сглотнула.

Я не сразу решился говорить дальше.

– Не знаю чем, но ты мне напомнила человека, много лет назад покинувшего меня, – наконец произнес я.

Ее глаза широко раскрылись, а взгляд метнулся на дверь. Я нарочно молчал, давая ей возможность уйти.

– Если тебя пугают мои слова, ты вольна уйти в любой момент, – сказал я, разведя руками. – Клянусь, я знаю, что моя просьба будет выглядеть странно, и развращенные души смогут найти в этом что-то непристойное. Твой отказ сейчас будет принят и никак не скажется на твоей работе в Святом Стефане.

– Я теряюсь в догадках, пока вы говорите так пространно, граф, – проговорила Шарлотта.

– Просто скажи «прочь», и я отступлю, – пообещал я.

Ее грудь стала в волнении вздыматься, и взгляд ланьих карих глаз вновь метнулся на открытую дверь. Мои слова испугали ее, должны были испугать, но она не двинулась с места, даже когда я оказался совсем подле нее. Сглотнув, она позволила мне сесть рядом на диване и коснуться ее волос. Нет, это были совсем другие, тяжелые волны, по-своему прекрасные и величественные, как спокойное ночное море. Мою руку не жгло, как жгли те кудри. Нет, это была не она, но я все равно хотел и прикоснулся губами к светлому лбу.

– Все, что есть во мне человеческого, – прошептал я, прикрыв глаза, – вдохнула ты.

Еще мгновение этого обмана, этой тихой ласковой колыбели, которой убаюкивает лютая стужа сбившегося с пути путника. Еще мгновение, и я отпрянул. Больше мы ни разу об этом не обмолвились. Не то чтобы мне было суждено еще долго оставаться в Святом Стефане.

* * *

Наступило лето 1767 года, мое последнее в Святом Стефане. Страшные слухи прошлого ожили вместе со Зверем, который вернулся, однако сейчас все было по-другому. Самое главное, как сказала Сара – во сне или наяву, все равно, – что Лю был далеко, я получал письма от слуг. За свою жизнь, я, разумеется, боялся, но как-то через силу. С такой же искренностью вдовы носят траур по нелюбимым мужьям, но ради приличия выжимают из себя какие-то слезы, ибо мероприятие ну хоть немного должно же быть скорбным. Так же и я, чувствуя, что все вокруг вновь безумно боятся за свою жизнь, решил, что стоит обеспокоиться и мне. Конечно, я мечтал приехать домой, воссоединиться со своим сыном, обнять Франсуа, карьера которого ничуть не пошатнулась после воскрешения Зверя. Просто долгие годы облав и охоты слишком долго заставляли меня бояться одного и то же, так что искренний страх мне было тяжело выдать в силу, попросту говоря, невыносимой усталости.

Итак, я ехал верхом в деревню на встречу с добровольцами, которым был абсолютно чужд мой образ мысли и чувств. Деревенская чернь как раз с большей яростью желала смерти Зверя, и, справедливости ради, эта озлобленность не взялась на пустом месте. Нападения совершались чаще, и за этот год не было ни одной выжившей жертвы. Более того, Зверь теперь нападал не только на детей, женщин и безобидных стариков, но и на взрослых мужчин с оружием, которые вполне добросовестно исполняли все предписания, начиная от губернатора Монкана, который в 1764 году предупреждал эти окраины, даже приблизительно не представляя, о какой напасти.

Мой путь пролегал через лесистую местность, которая мне хорошо запомнилась, когда я жил в лагере Дюамеля. Полюбившиеся мне красоты так пленили мой взор в этот нежный цветущий июнь, что я едва-едва не рискнул жизнью. В последний момент я притянул лошадь к себе, чтобы та не налетела на припрятанный капкан. То, что я заметил капкан, вообще было большим и добрым чудом Господа, которое он послал мне в это тяжелое время.

– Тише, тише! – я пытался успокоить лошадь, которая взбесилась больше, чем обычно.

– Я тебя сразу узнал! – раздался гулкий крик откуда-то сверху.

Сноровка была при мне, как и ружье. Мы наставили дула друг на друга – я и безумный старик Антуан.

– Ты стрелял по мне, и твой братец затем следом! – кричал горбатый старик, окончательно надрывая свой немощный старческий голос.

– Месье, вы не в себе! Не делайте глупостей, и разойдемся по-мирному! – предложил я.

– Ты стрелял, сучий ты потрох, и не помнишь уже? – Как же много было в этом досады, но, что меня поразило намного больше, как голос переменился.

Старик резко выпрямился в полный рост, не снимая меня с прицела. Я стоял внизу, но даже будь мы на равных, он все равно показался бы слишком высоким. Вся дряхлая старость спадала с него. Буквально он сдирал с себя спутанные космы, и с каждым жестом во мне просыпались старые воспоминания о далекой стране, залитой солнцем, о самой жуткой и таинственной ночи в моей жизни. И наконец скинув с себя эти грязные тряпье и балахоны, он размял шею, круто поведя ею, и тот щелкающий звук донесся до меня и покоробил хуже, чем скрежет железа по стеклу.

– Ты стрелял, – провозгласил торжественно чертов разноглазый пройдоха с рынка, указывая на старый шрам на своем лице.

* * *

Конечно, ни о какой деревне не могло быть и речи. Жан Шастель, долговязый пройдоха, спустился ко мне. До последнего мгновения мы оба не знали, чем закончится столь неожиданная встреча. Мы держали друг друга на прицеле, рассматривая каждый своего визави, а потом крепко обнялись. Я громко рассмеялся, ведь буквально до этого самого мгновения я не мог точно сказать, что все мое злоключение в Алжире не было сном или выдумкой. И вот он, разноглазый Жан, смотрит на меня, вероятно, с не меньшим удивлением.

Мы пошли в его дом, и только сейчас я удивился собственной тупости, ибо эта хибара была едва ли отличима от той, что ютилась там, на далеком черном утесе. Мы сели, как сидели тогда – прямо на полу, и Жан накрыл. В тот момент я даже не догадывался об истинной причине его гостеприимства и радушия.

– Я так и знал, что с тобой что-то не так, – оскалившись, молвил Жан.

Его волосы