История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 7 - Джованни Казанова

— Увы! Когда не могут делать все как следует, балуются. Я не скрою от тебя, что я люблю свою юную пансионерку; эта любовь дана мне, чтобы меня успокаивать, это невинная страсть; ее ласки способны утолить пламя, которое привело бы меня к смерти, если бы я не уменьшала его действие шалостями.

— И твоя совесть не страдает?

— Я об этом не беспокоюсь.

— Но ты знаешь, что грешишь.

— Я исповедуюсь в этом.

— И что говорит исповедник?

— Ничего. Он отпускает мне грехи, и я счастлива.

— И маленькая пансионерка тоже исповедуется.

— Разумеется; но она не сообщает исповеднику того, что не считает грехом.

— Я удивляюсь, что сам исповедник не просвещает ее, потому что само это просвещение — большое удовольствие.

— Наш исповедник — мудрый старик.

— Значит, я уеду, даже не получив от тебя хотя бы поцелуя?

— Нет.

— Могу ли я прийти завтра? Я уезжаю послезавтра.

— Приходи; но я не спущусь одна, потому что могут что-нибудь вообразить. Я приду с моей малышкой. Тогда не смогут ничего сказать; ты придешь после обеда, но в другую приемную.

Если бы я не знал М. М. в Эксе, ее религиозность меня бы удивила, но таков был ее характер. Она любила Бога и не думала, что он проявит милосердие из-за того, что у нее нет сил обуздать природу. Я вернулся в гостиницу, расстроенный, что она больше меня не хочет, но уверенный, что Дезармуаз меня успокоит.

Я нашел ее сидящей на кровати ее любовника, которого диета и лихорадка чрезвычайно ослабили; Она сказала мне, что придет ужинать в мою комнату, чтобы оставить больного в покое, и больной пожал мне руку, желая этим выразить мне свою благодарность.

Слишком хорошо поев у Маньяна, я ел очень мало, но Дезармуаз, которая не обедала, ела и пила с отменным аппетитом. Она наслаждалась моим изумлением. После того, как мои слуги меня покинули, я предложил ей отведать пуншу, который привел ее в то состояние веселья, когда хочется только смеяться, и когда смеются над тем, что полностью лишены силы и способности суждения. Я не могу однако сказать, что злоупотребил ее опьянением, поскольку, при всем сладострастии своей натуры, она выходила за пределы всех радостей, к которым я ее подстрекал, вплоть до двух часов утра, когда мы, оба изнемогая, расстались.

Проспав до одиннадцати часов, я пошел повидать ее в ее комнате, где нашел ее свежей, как роза. Когда я спросил, в котором часу она хочет обедать, она ответила с очаровательной грацией, что предпочитает сохранять свой аппетит до ужина. Ее любовник сказал мне вежливым и спокойным тоном, что ей невозможно противостоять.

— В выпивке, — сказал я.

— В выпивке, — ответил он, — и во всем остальном.

Она засмеялась и подошла его поцеловать.

Этот короткий диалог показал мне, что эта Дезармуаз должна обожать этого мальчика, потому что, кроме того, что он был очень красив, у него был характер настоящего мужчины. Я пошел обедать в одиночку. Ледюк вернулся из Гренобля в момент, когда я направился повидать М. М. Он сказал мне, что дочери консьержа заставили его отложить свой отъезд, чтобы мне написать, и представил мне три письма и три дюжины перчаток, что они мне прислали в подарок. В этих письмах содержались только усиленные мольбы провести с ними месяц. Я не решился вернуться в этот город, где я должен был бы, со своей репутацией, составлять гороскопы для всех девиц, или сделаться самым невежливым из мужчин, отказавшись удовлетворить их просьбы.

Известив о своем приходе М. М., я вошел в приемную, которую она мне назвала, и в следующий момент увидел ее перед собой вместе с пансионеркой, объектом ее нежности. Она не завершила еще свой второй десяток, и в ее лице смешивалась нежность с тонкостью черт, она была брюнетка, высокая, хорошо сложенная и, затянутая в корсет, она демонстрировала свою грудь, радуясь, что те, кто ее видит, не могут судить об остальном, поскольку там лишь угадывались те места, о которых мог бы мечтать амур. Можно было лишь догадываться о том, как выглядит остальное, и ее интересное лицо не давало представления о ее прочих превосходных качествах. Я сразу сказал ей, что она очень красива и что она создана, чтобы осчастливить мужчину, которого ей предназначит господь в мужья. Я знал, что этот комплимент заставит ее покраснеть. Это жестоко, но этот язык служит для начала соблазнения. Девица этого возраста, если она не краснеет, глупа, либо полностью всему обучена и опытна по части разврата. Несмотря на это, происхождение краски, покрывающей юное лицо при появлении мысли, внушающей тревогу, заслуживает рассмотрения. Она может говорить о целомудрии, о стыде или смеси того и другого. Это столкновение добродетели и порока, в котором добродетель обычно проигрывает; составляющие порока — желания — ее разбивают. Зная о пансионерке то, что мне сказала М. М., я не мог ошибиться в предположении, откуда происходит краска на ее лице.

Сделав вид, что ничего не заметил, я обратился сначала к М. М., а затем пошел на приступ. Она поначалу растерялась.

— Сколько вам лет, очаровательное дитя?

— Тринадцать.

— Ты ошибаешься, сердце мое, — говорит ей М. М., — тебе еще только двенадцать.

— Настанет время, — сказал я ей, — когда, вместо того, чтобы увеличивать свой возраст, ты начнешь его преуменьшать.

— Я никогда не буду обманывать, я в этом уверена.

— Вы хотите стать монахиней?

— У меня нет пока что такого призвания, но ничто не заставит меня лгать, даже живя светской жизнью.

— Вы начнете обманывать, как только заведете себе любовника.

— Мой любовник, стало быть, тоже будет лгать?

— Не сомневайтесь в этом.

— Если дело обстоит таким образом, любовь — это мерзкое дело, но я этому не верю, потому что люблю мою милую подругу и никогда не искажаю для нее правды.

— Но вы не полюбите так мужчину, как любите женщину.

— Тем не менее.

— Нет, потому что вы не спите с ней, а будете спать с вашим любовником.

— Это все равно. Моя любовь будет такой же.

— Как! Разве вы не легли бы охотнее со мной, чем с М. М.?

— По правде говоря, нет, потому что вы мужчина и вы меня сможете увидеть.

— Значит, вы знаете, что вы некрасивы.

Она поворачивает к М. М. свое красивое вспыхнувшее лицо, спрашивая, разве она столь некрасива. Та отвечает, помирая от смеха, что она, наоборот, очень красива, и зажимает ее коленями. Я говорю ей, что ее корсет ее слишком сжимает, потому что невозможно, чтобы у нее была такая тонкая талия. М. М. отвечает, что корсет настолько слабо зажат, что я могу просунуть внутрь руку. Я говорю, что не верю, тогда она поворачивает свою дорогую пансионерку боком к решетке, говорит мне вытянуть руку и при этом подбирает ее платье. Я протягиваю руку и нахожу, что М. М. была права, но проклятая рубашка и решетка мешают мне продвинуть руку подальше.