Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

На секунду губы Хильды отстраняются, она издает звук: удовлетворение, глоток воды после долгой жажды — а затем ее рот словно падает с ночного неба на его губы, пьет, требует, обжигает, становится полным, горячим, нежным…

Ни звука, ни слова, ни ласкового имени. Два страждущих наконец-то утоляют жажду. Тихие бесконечные поцелуи — а в промежутках Куфальт вслушивается в ночной ветер в лесу, сучки со скрипом трутся друг о друга, внезапный ветер кружит осеннюю листву, далеко-далеко слышен гудок автомобиля.

И пока Куфальт, не переводя дыхания, пьет, безграничная печаль наполняет его сердце: ушло, еще целую, но все уже ушло… Все в самом начале, и уже конец. И еще: у детей должен быть отец… его зовут Вилли… пока не выйдет за кого-нибудь замуж… ушло, ушло вместе с поцелуями…

Бедная, скудная земля, вместе с утолением желаний приносящая печаль, планета, едва согретая лучами солнца и уже окаменевающая от ледяного холода… холодный жар, бедный Куфальт…

Ах, как они целуются, обнимаются, часто дышат, мозг пылает, сердце трепещет, перед глазами пляшут огоньки, словно тлеющие в пепле угли. Они целуются все более страстно, жадно, с упоением, но в голове Куфальта роятся злые мысли: «Ты хитра, а я похитрее тебя… Хочешь поймать меня, а я, может, поймаю тебя…» — и его рука скользит с плеча под пальто, по блузе, на грудь, берет ее. И его нога трется об ее ногу.

Хильда вскакивает. Будто железка от магнита отрывается она от него.

Какое-то время оба стоят шатаясь. Она — он чувствует это даже ночью — трогает свои волосы, как делала это вчера на танцплощадке.

— Нет. — Он слышит ее шепот. — Никогда-никогда.

— Я только хотел… — торопливо говорит он.

— Если ты этого хочешь, — произносит она, — тогда нам лучше тут же разойтись. С меня одного раза хватит.

Она вздрагивает. Берет его под руку.

— Пошли. Холодно. Давай немного пройдемся.

Они идут. Нет, она не обиделась, но… от этого никогда не избавиться, думает Куфальт. С нее действительно хватит. Она боится. И говорит:

— Тебе не пора еще домой? Что скажет отец?

— Отец играет в кегли.

Даже в темноте она находит нужную тропинку. Городской парк не такой уж маленький, а она — знает каждую тропинку.

— Нам нужно свернуть влево, там, где все черное-пречерное. Тогда мы выйдем к шалашу.

«Сколько раз она гуляла здесь с другим, — думает Куфальт. — Или с другими. Кто отец — неизвестно, и потому за ребенка никто не платит. И надо же было мне появиться тогда, когда она больше никого не хочет. Всегда мне не везет».

— Тот маленький толстяк, с которым ты был в Рендсбургском трактире, он что, твой друг?

— Брун? Да, — отвечает Куфальт. — Он мой друг.

— Остерегайся его, я слышала, он грабитель и убийца.

— Грабитель и убийца… — сердито говорит Куфальт. — Что ты знаешь об убийцах? Он славный парень.

— А в тюрьме сидел, — упрямится она. — Я это знаю наверняка.

— Ну и что? — спрашивает Куфальт. — Ты считаешь, что это ужасно?

— А это как посмотреть, — заявила она. — Я бы не хотела такого. И безработного тоже не хотела бы. Сам подумай, жить на пособие и целый день терпеть мужика в доме! Да у меня таких могла бы быть целая куча.

— Да, — говорит Куфальт.

Ему показалось, что она еще дальше отстранилась от него. С ней было так хорошо, пока оба молчали, а теперь, когда заговорили, они отдаляются друг от друга.

— Да, — повторяет он.

— Где ты работаешь? — спрашивает она. — Сидишь где-нибудь в бюро или работаешь продавцом?

— Нет, я работаю в газете, — говорит он.

— Вот здорово! — вырывается у нее. — У тебя наверняка много контрамарок. А нельзя нам в ближайшее время сходить в кино?

— Не знаю, — в нерешительности произносит он. — Нужно сначала посмотреть, как это сделать. Ведь у нас в «Городском и сельском вестнике» есть еще люди.

— Так ты работаешь в «Вестнике». — Она немного разочарована. — А я думала, в «Друге». Мы всегда выписываем «Друга». Ведь «Друг» гораздо интересней!

— Но ведь вы не читаете «Вестника»?

— Нет, мы его читаем. Но мы привыкли к «Другу». Может быть, «Вестник» стал лучше, — примирительно произносит она. — Я ведь не знаю, мы всегда пробегаем «Вестник» только глазами. Пойдем, вот и шалаш. Может быть, там будет теплее.

— Нет, — говорит он. — Мне хочется домой.

— Ну вот, ты и рассердился! — растерянно восклицает она. — Это из-за того, что я говорила о «Вестнике»? Никогда больше не буду говорить плохого о «Вестнике», обещаю!

— Нет, я устал. Хочется домой, — говорит он.

Они стоят рядышком. На поляне, где притулился маленький шалаш, немного светлее. Он видит ее лицо; ее руки, умоляя, прижимаются к груди.

— Вилли, — произносит она, впервые называя его по имени. — Не обижайся на меня. Пожалуйста, пойдем.

— А я и не обижаюсь, — говорит он, а в его голосе слышится досада. — Но я действительно устал и хочу скорее в постель. Завтра у меня много дел.

Она опускает руки, молчит.

— Тогда иди, — беззвучно шепчет она. — Иди.

Помедлив, он оборачивается, бормоча «спокойной ночи».

— Спокойной ночи, — тихо отвечает она.

А затем:

— Поцелуй меня еще раз, Вилли, пожалуйста.

И вдруг он обнимает ее. О боже, ведь она — женщина, женщина, женщина, которую я желал годами, жена, женщина, грудь, счастье, великое, великое счастье… Устал, назад в комнату, в одинокую постель…

И он обрушивает на нее шквал поцелуев. Дурманит ее водопадом прикосновений — здесь, тут, там. Он бормочет слова, бессвязные, бессмысленные слова.

— О ты, ты снова со мною… ты моя… как я тебя люблю!..

Они шатаются как пьяные. Шалаш близко, скрипит дверца.

Внутри темень, затхлый холод, пропитанный запахом гниющего дерева…

Стало тише. Дыхание успокаивается, они дышат ровно, Хильда тихо плачет. Его голова покоится у нее на коленях. Она гладит его волосы, но думает, вероятно, о других волосах, мягче, светлее, моложе.

В постельке, в полутора километрах отсюда, спит маленький Вилли. Она может пойти к нему, но может ли она остаться у него? Никогда, никогда, сказала она, и пока это так.

— Да не плачь же, — просит он. — Наверняка все в порядке.

Она плачет. А затем шепчет:

Я тебе хоть чуточку нравлюсь, Вилли? Пожалуйста, скажи!

Он ответил, а сам подумал: «Сказать можно что угодно. Только верит ли она сказанному?» Потом они расстались. Свет уличного фонаря падал на ее заплаканное лицо.

Сказать можно что угодно.

Но вот он лежит в постели один: видишь, хорошо лежать в постели одному, среди прохладного гладкого белья, без чужого тепла. Он лежит один, в комнате сумрачно, отсвет уличного фонаря высвечивает стену, на которую он глядит.

Сказать можно что угодно. И еще: она хотела меня обмануть, а обманул ее я.

Он закрывает глаза, становится совсем темно. Но из бездонной глубины выплывает маленький светлый образ: вчерашняя Хильдегард у постели ребенка. Вот она склоняется над ним — и сегодня ночью в шалаше у нее было такое же движение… Нет, она не только сопротивлялась, не только выражала отчаяние и плакала, она принадлежала ему, на мгновенье она заключила его в свои объятия, его, Вилли Куфальта, и она желала его — всего одно мгновенье.

Секунда нежности, учащенное счастливое дыхание, радостный вздох…

«Я должен снова ее увидеть, должен быть мягче с ней. Нежнее. Она ведь не имела в виду ничего плохого. А ребенок? Именно из-за ребенка! Она права, у детей должен быть отец (как он спал тогда со спутанными волосенками, сжавшись в комок!), и она совершенно права, когда хочет найти отца ребенку. Почему бы мне не жениться на ней? Может быть, действительно получится с газетой, может, я заработаю деньги… а если мы поженимся, я расскажу ей, что сидел в тюрьме… все еще можно поправить…» Он заулыбался. Вспомнил ее движения, когда она, счастливая, крепче обняла его. Когда еще с ним такое случалось?

Нет, он не такой уж плохой, в нем еще живы остатки прежнего, он вышел из мира эгоизма, беззастенчивого самоутверждения, грязи… но стоило ему познать чуточку нежности, немного доверия и любви — и под этой накипью в нем сразу что-то ожило, нет, не все погибло…

— Милая Хильда, — шепчет он. — Любимая моя Хильда.

Пусть это еще не совсем верно, но пойти так.

На следующее утро в восемь часов он мешает персоналу убирать ювелирный магазин: покупает за шестьдесят семь марок золотые дамские часы с браслетом.

Ровно в девять Куфальт входит в редакцию «Городского и сельского вестника». На нем лучший костюм, голубой в елочку, очень приличное черное пальто и черный котелок. В руках он держит коричневую папку, в папке сверток, в свертке — золотые дамские часы: никогда не знаешь, кого встретишь по дороге.

За деревянным барьерчиком экспедиции сидит высокий костлявый человек с лошадиным лицом, напротив, за пишущей машинкой, — девушка.