Дикое поле - Вадим Андреев

За истекшие годы Мария Сергеевна изменилась гораздо меньше, чем можно было ожидать. Она по-прежнему была красива и ярка, только как будто менее устойчиво держалась на своих коротких ногах, да в ее больших голубых глазах проскальзывала порой тень сомнения и неуверенности, причем именно в этих случаях она становилась особенно вызывающей. «А все-таки мало тебя пощипала война… и немцы», — подумал Осокин, усаживаясь за обеденный стол.

— Как я рада, Павел Николаевич, что снова с вами встретилась. Я всегда вспоминаю о вас с большой симпатией. Подумайте, сколько лет! Мы все за это время постарели, — продолжала она, стараясь всем своим видом показать, что эти слова к ней не относятся. — Лиза стала красавицей — сколько ей лет? Девять или десять? Она даже не знает, какое счастье выпало на ее долю в вашем лице!

Мария Сергеевна говорила не останавливаясь, не ожидая, чтобы ей ответили — вероятно, она все-таки боялась, что Осокин снова выгонит ее из дому.

— Коля уже совсем большой. Ему скоро шестнадцать. Подумайте, как их учат в школе для слепых: он выучил стенографию. На специальной машинке. Записывает лучше зрячих. Но теперь, когда мы отрезаны от Парижа, я ничего о нем не знаю. Как я беспокоюсь! Вот если бы могла с ним снестись, послать денег… Ведь он — мой единственный ребенок. — Не дождавшись ответа, Мария Сергеевна продолжала: — А как вы живете, Павел Николаевич? Неужто по-прежнему — бирюком, и ни одна олеронская красавица не покорила вашего сердца? Если бы вы знали, как я рада, что могу говорить по-русски, — вот уже несколько лет, как я не сказала ни одного русского слова.

Наконец Мария Сергеевна замолчала: прошло уже достаточно времени, и у нее понемногу укрепилось убеждение, что Осокин не выгонит ее из дому, не выслушав до конца.

— Ну, а вы что же делали все это время, Мария Сергеевна? Служили у немцев?

— Ах, Павел Николаевич, как это легко сказать — служила у немцев»! Если бы вы знали, сколько я помогала французскому населению! Я хорошо знаю немцев — они ведь, в сущности, очень хороший и умный народ, но они не умеют обращаться с другими. Особенно с французами. Роль переводчицы — благая роль. Вот мой муж… Вы слышали о том, что я вышла замуж?

Мария Сергеевна остановилась, выжидая, как отнесется к этому известию Осокин, но тот молчал.

— Мой муж — майор Шеффер, вы о нем слышали. Он доктор медицины, Очень влиятельный человек. Если бы вы знали, сколько добра он сделал французам! Он — человек французской культуры. Все свои студенческие годы он провел в Париже. Если бы вы знали, как он любит этот-город!

— Где ваш муж сейчас?

О докторе Шеффере на острове говорили как о начальнике гестапо, и Осокин при упоминании этого имени весь превратился в слух.

— Отто сейчас в Ла-Рошели. У него столько работы, столько работы! Временные неудачи немцев на фронте очень понизили мораль оккупационных войск. Но — это между нами, это секрет. По счастью, новое тайное оружие скоро восстановит положение. Когда Отто приедет на остров, я вас познакомлю — вы увидите, он очень интересный и культурный человек.

«Так вот в чем дело, — подумал Осокин, — это просто предложение работать на немцев, а я было подумал — раскаяние и попытка, хотя и запоздалая, получить прощение за сотрудничество с оккупантами…»

— Конечно, мне будет очень интересно познакомиться с доктором Шеффером, но я не понимаю, какое для него удовольствие знакомиться со мной? Я даже не француз?

— Вот что, Павел Николаевич, будем говорить откровенно. Я должна вас предупредить и предупреждаю по-родственному, как приемного отца моей племянницы, что у немцев о вас имеются плохие сведения. Если вас до сих пор не тронули, то это потому, что я за вас поручилась.

— Спасибо за вашу заботу, Мария Сергеевна. Осокину трудно было совладать с собой, и, как он ни старался, ему не удалось избавиться от иронии:

— Я очень рад, что ваше поручительство для немцев является серьезной гарантией. Вы можете ручаться за меня и в дальнейшем — я ни в чем не замешан и ничего не знаю. Если обо мне есть плохие, как вы говорите, сведения, то это потому, что я, должно быть, кому-нибудь пришелся не по душе. Что же поделаешь — я иностранец, не следует этого забывать…

— Говорят, вы дружили с кюре из Сен-Дени. Это очень плохая рекомендация, Павел Николаевич. Вы знаете, как кончил ваш друг? Его даже не отправили в Германию, а расстреляли на острове Ре.

— За что расстреляли отца Жана?

— Если расстреляли, так, значит, за дело. Немцы священников без дела не расстреливают. А вы разве не знали, что он расстрелян?

— Нет, не знал.

— И никто вас не предупредил?

— Кто же мог меня предупредить, Мария Сергеевна? Ведь я ни с кем не связан. Я — олеронский крестьянин. И вдобавок — иностранец.

— Как хотите, Павел Николаевич, с моей стороны предупреждение сделано. Я вам протянула руку помощи. Подумайте как следует да и скажите мне о вашем решении. А Лиза-то как выросла, — вдруг воскликнула Мария Сергеевна, увидев входящую в столовую девочку. — Здравствуй, Лиза! Ты Колю не забыла?..

Прошло несколько недель. Тишина забвения и голода опустилась на остров — недалеко, всего в нескольких километрах, начиналась свободная Франция, а здесь по-прежнему царствовали синевато-зеленые мундиры оккупантов, реквизиции, аресты. Осокина никто не трогал, и ему стало казаться, что Мария Сергеевна просто запугивала его. «Что значил весь наш разговор? Может быть, она все-таки поверила мне и думает, что я ни к чему не причастен? Или я ошибся, и Мария Сергеевна хотела подготовить себе возможность отступления?» Осокин еще раз перебрал в памяти ее слова и снова подумал, что все-таки разговор был больше всего похож на предложение работать с немцами. «Неужели она еще верит в победу Гитлера, в новое оружие?»

…Осокин поднял голову. Очень хотелось есть. Сделав несколько шагов в сторону, он вырвал из грядки черную редиску и очистил ее от земли. «Что же, вот так я и буду работать — из года в год? Все в том же саду мадемуазель Валер? Ведь это должно же кончиться когда-нибудь». Осокин снова взялся за мотыгу. «Что они узнали об отце Жане? Обо мне и Фреде он ничего не сказал, это ясно: одно слово — и немцы не стали бы ждать». Осокин увидел светлые глаза отца Жана, легкую судорогу, кривящую его губы. В расстегнутом вороте черной сутаны на тонкой мальчишеской шее мелькнула звездочка запонки. «Что будет с Лизой, если меня арестуют? — продолжал он думать, работая. — Здоровье мадам Дюфур совсем плохо, она может слечь со дня на день… В Сен-Дени Лиза, конечно, не пропадет, ну а потом, после войны?» Усилием воли Осокин попытался отвести мысли от Лизы. «Может быть, отец Жан не расстрелян, и Мария Сергеевна хотела меня! попросту напугать?»