Языковеды, востоковеды, историки - Владимир Алпатов

Отвлекаясь от главных тем, профессор рассказывал что-то интересное и о многом другом: об истории, о литературе и даже о математике, что нас, тративших основные силы на штудирование трудных математических курсов, особо привлекало. Известно было, что Петр Саввич дружен с признанным великим при жизни математиком А. Н. Колмогоровым (как я узнал позже, дружили они с раннего детства); сам он иногда вспоминал, какие проблемы они обсуждали на лыжных прогулках.

Зная массу фактов, он не принадлежал к ученым, не умевшим пойти дальше. Научившись прислушиваться к его многословным речам, выбирать из них главное, можно было понять стройность излагаемых концепций. Особенно это относилось к курсу фонологии, где профессор детально излагал идеи Московской фонологической школы, одним из основателей которой он был. И в этой области теперь мне трудно отрешиться от крепко засевших в памяти идей этой школы, сейчас уже не столь передовых, как когда-то.

И еще один аспект его лекций. Петр Саввич был живой историей советского языкознания. И в научных публикациях, и в университетских лекциях он много внимания уделял истории изучения каждого вопроса, иногда в ущерб изложению самого вопроса. И он не просто перечислял, кто чем занимался, он и рассказывал о людях и их судьбах. От него мы впервые узнали имена Е. Д. Поливанова, Н. Ф. Яковлева, Л. И. Жиркова и других ученых. Их он ставил много выше, чем тех языковедов, фамилии которых нам уже были известны из газет и журналов. Часто Кузнецов переходил к моральным оценкам. От него мы узнали о печальной судьбе труда А. М. Селищева, который после смерти автора присвоил его коллега (его имя, впрочем, названо не было). Не мог он простить и отступничества старого друга Р. И. Аванесова, с которым они создавали Московскую фонологическую школу. Он вспоминал 1949 г., когда их травили марристы за концепцию фонемы; Петр Саввич и два его друга – В. Н. Сидоров и А. А. Реформатский – остались при своих взглядах, а Аванесов придумал иную концепцию, которую наш профессор счел излишне компромиссной. И научную и этическую оценку он строго разделял, всегда отмечая и то, и другое. И не воспитывая нас впрямую, он воспитывал нас на своем примере, демонстрируя преданность науке и строгое соблюдение нравственных норм.

Петр Саввич в те годы продолжал следить за лингвистическими новинками, несмотря на уже неважное здоровье, активно участвовал в научных конференциях и дискуссиях, в заседаниях кафедры, часто оппонировал. И в то же время он казался человеком, отрешенным от всего, выходившего за пределы научной жизни. В очерке «Никуда не годный заговорщик» я упоминал, что Н. Н. Дурново (о нем мы тоже впервые узнали от ценившего его Петра Саввича) казался похожим на традиционный тип ученого, сохранившийся лишь в кино и в анекдотах. Кузнецов не походил на Дурново внешне (в его поколении уже не было принято носить бороду), но подобный типаж обнаруживался и у него. Наш профессор отличался забывчивостью, казался неумелым в практических делах. С некоторой гордостью он рассказывал, что дома гвозди в стену забивает жена. На экзаменах он жалел студентов и особенно студенток, никогда не ставил плохих оценок (хотя и получить «отлично» у него было не так легко). Что же касается интереса к организационной деятельности, то один из наших студентов сказал про него: «Административные способности у Петра Саввича не то, что нулевые, они отрицательные». И действительно, за всю жизнь он (если не считать эвакуации во время войны, когда заведовать кафедрой, кроме него, было просто некому) ничем не руководил.

В те годы факультет еще иногда сотрясали последние бури «оттепельной» эпохи, особенно шумно отозвалось дело Синявского и Даниэля. Многие из студентов бушевали, большинство преподавателей боролись с «чуждыми настроениями», некоторые либеральничали, а В. Д. Дувакин выступил в защиту своего ученика А. Д. Синявского, за что, оставшись в университете, был отстранен от преподавания и переведен на записи устных воспоминаний ученых и деятелей культуры (чем в итоге принес гораздо больше общественной пользы). Петр Саввич держался в стороне и не высказывался публично, хотя среди студентов ходили слухи о том, что он им сочувствует. Помню, как учившаяся на нашем курсе его невестка (ученица Дувакина и впоследствии его ассистентка по звукозаписи) умоляла студентов пожалеть старого и больного профессора и ни во что его не впутывать; ее, видимо, послушались. В политическом деле он не принял участия ни на одной из сторон. Но примерно тогда же в журнале «Вопросы языкознания» выступил известный языковед В. И. Абаев с дискуссионной статьей против новых методов в лингвистике (см. очерк «Человек-столетие»). Вот тут Кузнецов не мог молчать и высказался крайне резко.

В науке Петр Саввич был всегда независим и иногда резок в полемике, в политических вопросах никогда не проявлял никакой оппозиционности ни в речах, ни в поступках, а в житейских делах был мягким и доброжелательным человеком. На факультете, где преобладали «традиционалисты», нашу кафедру многие не любили, но на Петра Саввича это не распространялось. Его не трогали.

На старших курсах Кузнецов нам уже не читал, здоровье его, на моей памяти всегда неважное, явно ухудшалось. Кажется, последний раз я видел его в июне 1967 г., когда защищали дипломы студенты курса, предшествовавшего нашему. Завязалась дискуссия, и, не помню по какому поводу, профессор вдруг сказал: «Вот возьмите меня, я стою уже одной ногой в могиле, но по-прежнему интересуюсь всем новым в науке». В наш последний университетский год он уже не появлялся на факультете по болезни. В. А. Звегинцев на одном из осенних занятий по теории языкознания сказал: «Только через язык человек узнает о своей будущей смерти. Вот наш Петр Саввич знает, что скоро умрет». Но безнадежно больной, не встававший с постели профессор просил, чтобы его не увольняли на пенсию, и пытался работать. Пришла идея наговаривать на магнитофон лекции, а потом давать прослушивать студентам. Кузнецов сумел так прочесть лишь вводную лекцию своего курса, которую после его смерти можно было послушать на кафедре: она не повторяла то, что перед тем слышали мы, и содержала много новых идей. В последние два года жизни были написаны и воспоминания, о которых дальше пойдет речь.

21 марта 1968 г. Петр Саввич Кузнецов умер. Сборник, готовившийся кафедрой к его 70-летию, которое должно было отмечаться 2 февраля следующего года, вышел уже как сборник его памяти; он предварен яркой статьей его друга А. А. Реформатского.

После Петра Саввича, помимо большого количества научных работ, в основном опубликованных при жизни, остались воспоминания, названные им «Автобиографией», объемом около 170 машинописных страниц. Несколько раз ставился вопрос об их издании, но опубликованы они были лишь в 2003 г. в «Московском лингвистическом журнале» (том 7, № 1) и то в сокращенном виде. Далее я буду опираться на их материал, учитывая и неопубликованные их разделы (сокращение в основном коснулось того, что не относится к лингвистике и лингвистам), дополняя его данными других работ ученого. Я не собираюсь пересказывать воспоминания, для меня важно лишь выявить по ним личность моего героя.