Сталинским курсом - Михаил Ильяшук

Клопиная инквизиция встревожила начальство, так как отрицательно отражалась на производительности труда. Командование начало принимать решительные меры против врага номер один.

В назначенные дни всех заключенных выгоняли с вещами из бараков на двор. Бригады дезинсекторов обильно обливали нары горячей водой, а затем обрызгивали ядовитым раствором пол, стены, потолок.

А в это время заключенные сидели во дворе табором, разбирая свои тряпки и уничтожая клопов в чемоданах, сундучках, ящиках, а управившись, долго еще мерзли на морозе, если дело было зимой, или жарились на солнце летом в ожидании завершения дезинсекции. Назад в барак пускали по одному человеку, чтобы староста мог лично просмотреть вещи каждого — нет ли там клопов.

Но проходило три-четыре недели, и уцелевшие в щелях стен, потолков, нар, а частично занесенные, несмотря на тщательный контроль, с вещами, клопы, быстро размножившись, снова начинали атаковать жителей бараков.

Только после войны начали применять более радикальные методы борьбы с клопами — с помощью окуривания серой. Перед газацией, как и раньше, всех выгоняли на двор, но не на несколько часов, а на двое-трое суток. Вся твердая тара, в которой зеки хранили свои вещи — чемоданы, сундуки, ящики — оставалась на нарах в открытом виде. Щели в стенах, окнах тщательно замазывались глиной, чтобы не было утечки газа. На полу размещали кучи земли, на них клали дрова и сверху насыпали серу. Дезинсекторы в противогазах разжигали костры, выходили и плотно закрывали за собой двери, обмазывая глиной дверные щели. Барак обрабатывался газом в течение двух суток. На третий день открывали двери, окна и проветривали помещение. Эффект был потрясающим: весь пол и все нары были покрыты толстым слоем мертвых клопов. Их сметали в кучи и сжигали во дворе. После такой обработки клопы не появлялись с год.

В 1946 году газацию начали проводить не по сезону рано — в мае. В Сибири это еще месяц с холодными, даже с заморозками, ночами. А мы разместились прямо на земле, подстелив под себя тонкие матрацы. Задолго до рассвета опустился туман. Хотя я спал в одежде, укрывшись сверху одеялом, все же продрог до костей, так как от земли через жиденький матрац тянуло холодом, а сверху все — подушка, одеяло, частично матрац — стало влажным от тумана. Утром почувствовал острую боль под лопаткой. Диагноз — плеврит.

С тех пор прошло больше двадцати лет, а я никак не могу от него избавиться. Чуть сырая погода, из легких непрерывно выделяется мокрота. Таким образом, кроме порока сердца, я заработал в лагере еще и плеврит.

Глава LII

Мечты, мечты… «Где ваша сладость?»

После завершения трагической полосы массовой гибели людей от дистрофии, свидетелем которой я был в бараке № 4, я снова переселился в рабочий барак.

Наш лагерь не был изолирован от внешнего мира. Мы могли переписываться с родными, посылая им два (не более) письма в месяц. Благодаря радио, имевшемуся в каждом бараке, мы были информированы о событиях в стране, в частности — о ходе военных действий.

По местному (новосибирский пояс) времени московское радио прекращало свою работу в три часа ночи. Его в бараке никто не выключал, так как спать работягам радио не мешало. Один только я ворочался с боку на бок, пока оно не умолкало. Поэтому я «от доски до доски» прослушивал все передачи. Тут были и сводки информбюро о победном шествии Красной армии на запад, были концерты, оперы, пьесы и другие передачи. Это были звуки из другого, далекого, недосягаемого мира, в котором весь народ, невзирая ни на какие трудности, страдания, нужду, изо всех сил боролся во имя победы. Сердце сжималось от боли при мысли о том, что миллионы людей гибнут на фронте, что миллионы жен и детей остались без мужей и отцов. Мы тоже хотели быть там — вместе с народом, вносить свой вклад в победу над врагом, кто покрепче — на фронте, кто послабее — в тылу. А нас держат под замком, как врагов народа, оплеванными, униженными, угнетаемыми отечественными фашистами. Горько было сознавать это!

Каждую ночь я жадно вслушивался в сводки, говорившие о том, что еще такие-то города, железнодорожные узлы, станции освобождены от немцев. С каждым годом, месяцем, неделей приближалась победа. В душе разгоралась надежда, что после разгрома немецких фашистов наш народ возьмется за уничтожение нашего лагерного рабства. А пока что… Крепко спят заключенные. Кто-то храпит. Иногда чей-то стон пронесется по бараку. В дальнем углу еле светится электрическая лампочка.

Все спят, я же продолжаю бодрствовать. На душе тяжко, тоскливо. Чувство такое, будто земля вымерла, превратившись в пустыню, и один только я брожу по ней всеми забытый, брошенный, предоставленный самому себе. И вдруг барак наполняется звуками дивной мелодии в чудесном исполнении Козловского: он поет «Выхожу один я на дорогу». Как сладко и в то же время горько было слышать слова песни! Как будто Лермонтов угадал мое настроение и выразил его в стихах, а композитор своей проникновенной музыкой еще больше усилил чувство восприятия.

Я дал волю слезам, никого не стыдясь — все спали. Это были слезы счастья и горя, блаженства и тоски, радости и страдания…

Помню еще, как среди ночи полились в нашем бараке медленные и божественные звуки «Лунной сонаты» Бетховена. Я люблю ее страстно, особенно первую часть. Как я истосковался по Бетховену, моему самому любимому композитору! Сколько грез навевает эта вечно неувядаемая соната! Слушаешь ее и как бы растворяешься в небытии. Кажется, ты потерял свою материальную сущность, превратился в тень, в дух и, оторвавшись от земли, бродишь где-то в безвоздушном пространстве, а навстречу тебе медленно плывут прозрачные облака, будто сотканные из лунных лучей. А на небе полный месяц озаряет мир бледно-голубым светом.

Так, под влиянием нахлынувших на меня чувств и настроений, я воспринимал «Лунную сонату» Бетховена, хотя, как говорит предание, в ней он оплакивал свою печальную неудавшуюся любовь к прелестной Джульетте.

Глава LIII

Судьба дочери

Наши войска все ближе подходили к Киеву. С замиранием сердца ждали мы вестей об освобождении нашего города. Вдвойне нашего — и как столицы Украины, и как города, в котором жили до ареста и в котором оставалась сиротой наша единственная дочь.

6 ноября 1943 года состоялось торжественное собрание заключенных, посвященное двадцать шестой годовщине Октябрьской революции. Перед его началом наш оркестр, как обычно, развлекал собравшихся музыкой. Наконец поднялся занавес. Председательствующий — вольный бухгалтер Полушкин — встал из-за стола и сказал: