День пирайи (Павел II, Том 2) - Евгений Витковский

Дурачки вы все с генеральской вашей мечтой и с полоской на брюках. Три тысячи лет рабства в древнем Египте! Военный коммунизм Ван Мана накануне нашей эры в Китае! Вот это — образцы. Шутки шутками, но создавать государство меньше чем на десять тысяч лет просто не стоит. Ну, пусть продержится оно меньше скажем, пять тысяч лет. Так ведь не мало все-таки! Игра свеч стоит. Уж если бы что-то и делать по вашей логике, то, коли уж приспичило вам иметь сильную личность, то бороться нужно с личностью слабой! Вот! Никакого геноцида, если вы не кретины. Только отдельная личность может быть врагом государства, никаких там обобщений, никто не должен предполагать, что он враг людей от рождения. Только в силу своих ошибок, своих преступлений и ошибок отдельная личность становится враждебна государству — тогда ее искореняют. Учитесь! Как раз болтовня о сильной личности и погубила ваш возлюбленный третий рейх!

Кроме того, уже второй раз Шелковников спрашивал Павла — что он думает о фигуре Исаака Матвеева. Павел оба раза отмолчался. А что император может думать о человеке по имени Исаак? Любить его и все тут! Ясно?

Малая подвижность образа жизни уже раздражала Павла. В долгие, но так быстро пролетевшие месяцы жизни в деревне — помимо горизонтальной, так сказать, работы по вечерам — была все же возможность иной раз выйти подышать к реке, воздух там был опять же деревенский, не городской. Ну, и сколько-то физических упражнений перепадало на тренировках с Джеймсом. В бывшем посольстве же, помимо опять-таки горизонтальных занятий, имелась только возможность выйти в бедный садик, заросший главным образом иван-чаем, как и у канадского соседа. Воздух здесь был тоже городской, не деревенский. Вернулись регулярные свердловские головные боли. Тьфу, екатериносвердловские. Так что все ж таки делать с Катей? Не любить же ее, она не евреи…

Что с кем делать — не знал Павел и насчет многих других, а не одной только Кати. Посещал его тут как-то раз родной сынок Ваня. По примеру императрицы Елизаветы, близкой родственницы, сестры одной из Павловых прапрапрабабок, выходить к нему Павел не стал, только продержал в гостиной несколько часов, а сам тишком за ним понаблюдал. Понаблюдал и вовсе решил к сыну не выходить, мысленно же лишил раз и навсегда Ивана Павловича Романова права на престол: одновременно в той же гостиной побывала Тоня, потом приходила эта ее подруга, Танька, с мрачным мужем, совсем новым, потому что прежний сидел в сумасшедшем доме в Копенгагене и с ним она наскоро развелась. Почему этот новый — мрачный, понял Павел сразу, мрачность была от похмелюги, с Танькой это состояние для кого угодно неизбежное. А сынуля сидел у окна, это шестнадцатилетний парень, и битый час кому-то язык показывал — тому типу на противоположном тротуаре? Своему отражению? Потом ему Татьяна стала грязные глазки строить из-за спины свежего мужа, так сынуля при всех присутствующих чуть на нее не полез. Павел велел приготовить акт психиатрической экспертизы сына, признать его умственно неполноценным, и побаивался, что придуманный им диагноз даже вовсе и не выдумка.

Привозили в особняк тем же способом и племянника, сыночка Софьи, так сказать, с мужем. Ромео показался Павлу совершенно нормальным парнем — и зачем его на такое барахло потянуло? «Барахлом» Павел сразу окрестил родного племянника, тот произвел на императора вовсе гнетущее впечатление: ему, после практических занятий у сношаря, зрелище любой половой ненормальности было нестерпимо до тошноты, здесь его не обманешь. Виноградной красоты своего племянника Павел вообще не заметил. Нечего и говорить, что к молодоженам он вообще не вышел, ограничившись ради приличия тем, что через незаменимого Клюля передал какие-то подобранные Тоней на складе подарки. Послал Господь наследничков! В душе Павел очень хотел, чтобы Тоня забеременела, и все меры для этого принимал, собираясь потом, по примеру предков, детей «привенчать», по этому обычаю добрачные дети во время венчания держатся за шлейф невесты. Павел решил восстановить положение Петра Великого о престолонаследии, о свободе императора самому назначать себе наследника. Только наследником пока что даже не пахло. Впрочем, Павлу ведь шел только тридцать шестой год.

Он последний раз поглядел в окно и устало пошел к себе, в уютно належанное кресло под латанией. Человек на тротуаре за окном не шелохнулся. Этого человека раза три за последние сутки кто-то пытался сменить, сколько же дежурство длиться может, но тот был стреляный и не давался, что-то сменщикам из кармана показывал, надо думать, ответственные документы, и сменщики быстро уходили. Терпения этому человеку было не занимать. Он жил один в трехкомнатной квартире на Новинском бульваре. Сводного братца с ним рядом больше не было, но он отлично знал, где и чем его достать. Отец его вообще не интересовал. Он плотоядно глядел на посольского милиционера в летней форме у дверей посольства, и еще на трех других, тоже посольских, маячивших в разных местах дальше по переулку, и иной раз не мог удержаться от того, чтоб не облизнуться. Он ясно чуял приближение своего часа, и что, в конце концов, значили несколько месяцев топтания по сравнению с поставленной высокой целью?

«Цыган — цыганке говорит…» — пропел Павел про себя, собираясь задремать до ужина, который, похоже, раньше семи вечера появиться не мог: еще не меньше часа Тоня будет шить-пошивать, потом на Клюля примерять, потом готовить, потом Клюль дегустировать будет, потом Тоня будет ждать смерти Клюля и, только если ее не дождется, то даст Павлу поесть. За окном скрипнули тормоза, и через краткие мгновения на пороге гостиной, с предварительным, конечно, докладом явился, увы, вместо ужина толстый дворянин Георгий Шелковников.

Шелковников, нынче уже опять полный генерал, хотя и очень полный, но от которого рода войск — неизвестно, сам он предполагал, что от инфантерии, хотя совершенно не представлял, что это такое, — вошел к Павлу совершенно бледный, опущенные углы рта дрожали, и на одном из них переливалась оранжевым прилипшая икринка. Павел уставился на нее.

— Государь, — тихо, твердо, без всякого приветствия произнес генерал, требуется ваше решение и даже вмешательство. Никто, кроме вас, сейчас уже не вправе располагать судьбой родины.

— Докладывайте, — лениво сказал Павел, кивая икринке. Шелковников, несмотря на этот приглашающий присесть жест, остался стоять. Он, оказывается, был способен на сильное волнение.

— Государь, — сказал он, — совершено подлое и зверское убийство. Ночью на сорок восьмом километре Старокалужского шоссе замучен милиционерами, ограблен и убит один из лучших наших людей.

— Кто? — спросил Павел менее равнодушно, но все так же обращаясь к икринке. Ему подобное событие было небезразлично, он людей считал нужным беречь, но надо ли при этом так орать? Пусть даже на низких тонах?

Шелковников почти связно, хотя и с множественными повторами, изложил историю ночного преступления. Вчера вечером в родном доме горчичного цвета многие праздновали, то есть отмечали день рождения одного из основателей ведомства, в этот день ребяткам и паек побогаче, и работу на час пораньше, вообще круглый год трудимся, иногда и отдохнуть надо. Кроме того, свои рабочие посиделки в послерабочее время люди ведь используют для внедрения в умы сотрудников идеи скорых перемен начальства и прочих перемен, в том смысле, что у власти необходим сильный человек, и скоро там он уже будет. Генерал-майор Юрий Иванович Сапрыкин, человек очень демократичный, как раз весь вечер именно этим занимался в своем отделе, нечаянно перепоил своего шофера и, с присущей ему подлинной демократичностью, решил ехать домой на метро. Было поздно, и на станциях было пусто; когда генерал-майор выходил из вагона метро на станции «Спортивная», к нему приладились трое в милицейских формах. На улице его затолкали в машину, отняли у него пайковое шампанское и такой же коньяк, все сразу выпили и даже колбасу съели. (Павел сглотнул.) Когда же попробовал бунтовать — а был, конечно, в штатском — и предъявил удостоверение, его ударили бутылкой по голове, повезли за город, в станционной сторожке убили, мелко расчленили, но закопать не потрудились. Сторож из этой самой сторожки прикинулся в дымину пьяным, так что милиционеры кокнуть его поленились; но, когда они уехали, мигом дозвонился в Москву, и на въезде наши ребятки милиционеров взяли тепленькими. Однако же не прошло и двух часов, как министерство внутренних дел в полном объеме встало на дыбы: к зданию на Стромынке, где убийцы временно ждали своей участи, подъехала едва ли не сотня машин из милиции, гады штурмом взяли нашу явку и увезли убийц куда хотели. А теперь министерство внутренних дел не желает ничего об этом слышать и требует, чтобы разговаривали с министром…

— Ну и говорите с министром, я тут при чем? — раздраженно прервал Павел генерала.