Виги и охотники. Происхождение Черного акта 1723 года - Эдвард Палмер Томпсон

Я негодяй, и негодяй по натуре,

И будь я проклят, если когда-нибудь снова приду на Монетный двор.

«Минтеры» из Саутуарка — по свидетельству их собственных (анонимных) показаний — глубоко верили в законность своих институтов, считали себя защитниками друг друга от угнетения и даже утверждали, что они очень далеки от сочувствия преступности, всегда задерживают и передают властям любого, кто ищет у них убежища, если он виновен в краже, убийстве или другом подобном преступлении. Это кажется маловероятным, но не может быть сброшено со счетов. В 1722 году правительство начало наступать на Саутуарк, и около сотни должников с семьями отступили на последний рубеж в другом «святилище», между дорогой на Рэтклифф и Уоппингом. В нем, то есть в Новом монетном дворе, практиковались (как утверждало большое жюри Миддлсекса) «жестокие, бесчеловечные и ужасающие варварства»: «минтеры часто буйной толпой носятся по улицам с ужасающими орудиями в руках и замаскированные». И, как и в отношении «черных», высказывались предположения именно о той смеси сопротивления властям с потенциальным якобитским брожением, которая так сильно раздражала Уолпола. Обитатели Нового монетного двора будто бы собирались в тавернах и распевали самые распутные песни:

Мы не уважаем ни Человека-репу[790], ни мирового судью,

Но мы будем макать в воду бейлифов и делать что хотим,

Делать что хотим, парни, с криком «ура!»…

А если он предложит срыть Монетный двор,

То мы скоро свергнем его с престола и сорвем с него корону…

Хотя современники считали, что Тауэрс был осужден по Черному акту, вполне вероятно, что это было не так. Ибо на той же парламентской сессии, которая приняла акт 9 George I c.22, был принят и почти забытый акт 9 George I c.28 со смертной статьей для всякого обитателя якобы привилегированного места, который в замаскированном виде присоединится к любому бунту или нападет на любое должностное лицо при исполнении служебных обязанностей. Тауэрс, избранный, чтобы стать примером устрашения, был казнен на виселице, специально сооруженной на Уоппинг Уолл. Он сказал сочувствующей толпе, что «не был замаскирован, когда спасал мистера Уэста, разве что можно было так сказать про его обычный грязный вид». Сколь же показательно для утонченности чувств XVIII века: коротко остриженные волосы без пудры, отсутствие парика и куртка, распахнутая на голой груди, воспринимались как «маскировка»![791]

Итак, человек с палкой в руках и с испачканным лицом мог сойти за вооруженного и замаскированного. Ведь при рассмотрении дела Арнольда, стрелявшего в лорда Онслоу, большинство преступлений, предусмотренных Черным актом, были отделены от преамбулы закона, так что вообще отпала необходимость доказывать наличие оружия или маскировки у преступника[792]. Одним из первых, кто убедился в этом, был Брайан Смит, ирландец из Лондона, доморощенный спекулянт, который пытался вымогать деньги с помощью анонимного письма с угрозами. Он был повешен в апреле 1725 года на той же виселице, что и Джон Гай — похититель оленей и еще одна жертва Черного акта[793]. Смит был одним из первых, кто опробовал новую моду — ехать в Тайберн закутанным в саван. Это благочестивое начинание (он был католиком) оказалось большой ошибкой: пока палач готовил к казни его товарищей, он «попытался вытащить голову из петли и спрыгнуть с телеги в толпу, но был так закутан в свой саван и… так легко отличим, что его сразу же опять схватили»[794].

Величайшая из всех юридических фикций[795] состоит в том, что закон развивается самостоятельно, от дела к делу, по своей внутренней беспристрастной логике, верный лишь собственной целостности, неподвластный соображениям выгоды. Но едва ли это можно наблюдать в эволюции прецедентного права, вытекающего из Черного акта. Мы останавливались выше (с. 306–307) на важном решении лорда Хардвика, главного судьи, по делу о бунтах из‑за дорожной пошлины в Херефордшире в 1736 году. Сообщается, что лорд главный судья так напутствовал присяжных: «…если заключенные и вправду появлялись на дороге с зачерненными лицами, то этого достаточно по закону». Тем самым чернение лиц было отделено от появления «вооруженными», так что каждое из этих действий возводилось в «отдельное преступление, отличное от остальных», — указание, настолько расходящееся с формулировкой закона, что последующие редакторы намекали, что слова лорда главного судьи, возможно, были искажены. Но это маловероятно. Лорд Хардвик, председательствовавший на процессе по делу бунтовщиков на дорожной заставе, выступал сразу в трех ипостасях (или в трех судейских черных шапочках): в своем прежнем воплощении, как Филип Йорк, он помог составить Черный акт и обеспечить его прохождение в парламенте; в качестве лорда главного судьи (а раньше — генерального атторнея) он настаивал на самых суровых мерах против подобных мятежников; и, кроме того, заседал в своей роли судьи. К этим ипостасям он вскоре добавил четвертую: как лорд-канцлер он двадцать лет умудрялся сохранять позицию единственного лорда-законодателя, так что любая апелляция на его решения в палату лордов, заседающую в своем судебном качестве[796], адресовалась фактически ему самому. В таких обстоятельствах то, что ни одно из его решений никогда не было отменено, разумеется, можно рассматривать как исключительную дань блестящей проницательности его суждений[797].

Другое важное решение было принято по делу Мидуинтера и Симса на ассизах в Глостере в 1749 году. Это дело возникло, опять-таки, из‑за браконьерства. На подсудимых подали в суд за то, что они украли кроликов у местного джентльмена, после чего они в отместку убили одну из племенных кобыл истца. Симс удерживал кобылу за шею ремнем, в то время как Мидуинтер вонзил нож ей в живот. Обоих признали виновными; Мидуинтера приговорили к смертной казни, но дело Симса судья Фостер представил на рассмотрение своих коллег-судей, поскольку эта часть закона «ни в коем случае прямо не предусматривает пособников или подстрекателей». Поэтому он утверждал, что Симс, хотя и был виновен, не подлежал исключению из «привилегии духовенства»[798]: иными словами, в его случае преступление не каралось смертью. В течение следующих двух лет проводились от случая к случаю неофициальные консультации с судьями, и большинство из них, как оказалось, было несогласно с Фостером. Поэтому Симса тоже приговорили к смертной казни[799].

Это был интересный правовой вопрос, касавшийся того, включены ли непосредственно в данный закон пособники и подстрекатели (как исполнители преступления второй степени) и сказано ли в нем, что такой преступник или само правонарушение подлежат наказанию смертной казнью. Очевидно, что с точки зрения здравого смысла вина Мидуинтера и Симса была одинаковой; но в свете закона это ни в коем случае не казалось