Травма и душа. Духовно-психологический подход к человеческому развитию и его прерыванию - Дональд Калшед

Однако, такая идеализирующая любовь, полная надежд, является чем-то большим, чем всего лишь защита. Она представляет собой взаимопроникновение этого мира и другого мира, возрождение переходного пространства с помощью отношений. Действительно, поначалу в ней есть нарциссические черты, но в конечном итоге они уступают место более зрелым формам отношений я и другого. Она представляет собой нормативный первый этап в ранних отношениях привязанности матери и младенца. Хайнц Кохут (Kohut, 1971) подчеркнул важность принятия аналитиком такой идеализации на ранних стадиях анализа и показал, что они представляют собой «усилия» психики по восстановлению недостающих сегментов психической структуры. Вслед за Юнгом Эдвард Эдингер (Edinger, 1972: 59) тоже рассматривал ранние формы идеализации в анализе как проекции центрального архетипа Самости, делающие возможными восстановление и укрепление нарушенной оси «Эго – Самость».

Во-вторых, Лис описывает, как идеализирующая любовь, начало которой связано а пробуждением невинности, постепенно уступает место более зрелым формам отношений, в которых мы можем заметить проявления невинности на более высоком уровне. По словам Лиса, этому способствует появление символа, чего-то общего и объективно прекрасного, подобного пшеничному полю. Символ позволяет объекту одновременно присутствовать и отсутствовать, поддерживает сепарацию и индивидуацию, «константность объекта». Винникотт писал, что сепарация осуществляется через переживание при переходе от «отношений с объектом» к «использованию объекта» (Winnicott, 1969а). Майкл Эйджен замечает, что такой переход означает возникновение «территории веры», где «воссоздание субъекта происходит через новое осознание того, что все это несчастье случилось не по его вине, и, переживая переходное состояние, обретает невинность, которая восстанавливает целостность, хотя и на новом уровне» (Eigen, 1981: 415).

Мы могли бы описать эти необходимые страдания-на-пути-в-реальность, и это, видимо, – универсальный процесс, в ходе которого невинность на пути через лес опыта трансформируется в более сложную, более высокую или более зрелую свою форму.

Однако, мы не можем проделать это в одиночку. Необходимое страдание в этом процессе должно быть опосредовано, и такое опосредование может произойти с помощью различных промежуточных (третьих) «объектов». Психоанализ предпочитает иметь дело с межличностным опосредованием. Он обнаруживает недостающего третьего в первых переживаниях привязанности младенца к матери и, если в детстве этот процесс был неудачным, то позже, при повторном разыгрывании опыта привязанности с каким-либо другим человеком, например, с психотерапевтом.

Тем не менее, в дополнение к экстравертированному (межличностному) опосредованию есть и другие (интрапсихические) отношения, которые помогут преодолеть созданные травмой разрывы и восстановить душу. Эти переходные пространства не менее важны, однако они возникают между Эго и внутренним Другим, для появления которого во внутреннем мире не требуется непосредственный внешний контакт с другими людьми. Гарольд Сирлз красноречиво излагает свои мысли о важности «не-человеческого окружения» (Searles, 1960), к которому относятся природа, мир животных, изысканная красота окружающего мира (например, пшеничные поля), а также произведения искусства и артефакты культуры, которые украшают внутренний ландшафт. Это «окружение» также включает в себя сновидения и все разнообразие форм мифопоэтического воображения, воздействующего на нас.

Мудрость Лиса состоит в том, что эти два переходных «пространства» (внутреннее и внешнее) находятся рядом, подпитывают и дополняют друг друга. Он предполагает, что способность любить другого человека, принимая его и собственную отдельность, идет рука об руку со способностью воспринимать красоту мира. Красота пшеничных полей восполняет недостающее третье, и ее метафорическое присутствие каким-то образом придает смысл утрате, может быть, даже утрате самой жизни. Дети и лисы, кажется, знают об этом, а взрослым (особенно пережившим травму) приходится учиться этому впервые или заново.

По сути, тот же самый смысл Маленький принц позже вкладывает в свой диалог со стрелочником железной дороги. Стрелочник говорит, что люди, которые едут в поездах, всегда спешат куда-то приехать, но не знают, чего ищут. Маленький принц соглашается:

– Одни только дети знают, чего ищут, – промолвил Маленький принц. – Они отдают всю душу тряпичной кукле, и она становится им очень-очень дорога, и если ее у них отнимут, дети плачут…

– Их счастье, – сказал стрелочник.

Другими словами, дети не боятся любить и рисковать своей невинностью в процессе приручения, который неизбежно связан с утратой (первоначального состояния), но одновременно он приводит и к чему-то большему – к сиянию пшеничных полей и через процесс горевания к появлению высшей невинности, благодаря которой будет создана связь между мирами, следовательно, появится более глубокий смысл.

Невидимые вещи, дорогие сердцу

Вернемся к нашей истории. Вскоре после объяснения, что такое приручение, Лис делится некоторыми сокровенными тайнами с Маленьким принцем. Во-первых, ты не можешь по-настоящему понять человека, если не приручил его. Во-вторых, только сердце обладает ясным видением. Суть вещей не видна глазу. В-третьих, нужно проводить время с тем, кого приручил, и, наконец, тот секрет, что ты начинаешь отвечать за того, кого приручил, – ты за него «навсегда в ответе»! (St Exupery, 2000: 64–65). Маленький принц вдруг понимает, что он в ответе за свою розу, потому что поливал и защищал ее, проводил время с ней и что во всем мире второй такой нет. Ведь он приручил ее.

Наставления Лиса о приручении напоминают мне о трогательной истории, рассказанной лос-анджелесским психоаналитиком Шелли Альганати (Alhanati, 2004) о том, как она впервые встретилась всей душой с другим человеком.

Когда Шелли была пятилетней девочкой, она страдала от немоты. Семья только что переехала из Нью-Йорка в Афины, в Грецию, и маленькой Шелли пришлось расстаться со своей бабушкой, с удивительно близким и созвучным ей человеком Она оказалась в крикливой, шумной атмосфере своего нового дома и проводила время, прячась под столом или за комнатным растением в гостиной. Почти все пытались ее разговорить.

Однажды приехал дядя, и это была наша первая встреча. Он повел себя по-другому. Все вокруг шумели и суетились, а я, как обычно, пряталась за деревом на балконе. Он подошел и сел рядом со мной, взял игрушечную птицу и молча играл с ней. Затем он ушел к себе домой, не сказав мне ни слова. Долгое время после этого я разговаривала только с ним.

По тому, как он тогда общался со мной, я инстинктивно поняла, что мне найдется место в его сердце. Как это ни парадоксально, послание, которое я получила, когда он молчал, было о том, что он ценит мои слова. И я почувствовала себя настолько спокойно, что начала говорить. Никто из нас не смог бы найти слова для того, чтобы сказать, почему я не могла говорить, но на другом уровне, незаметно и без слов, мы понимали друг друга.

Я считаю это своим первым опытом анализа.

Дядя приручил Шелли. Он нашел к ней путь через свое сердце. Автор подробно не говорит об игрушечной птице, с которой играл дядя Шелли, но можно предположить, что это «оживляющее» действие без слов, было крайне важным для маленькой девочки и для ее последующей сильной привязанности к этому дяде. Игрушечная птица была промежуточным «третьим», объединившим без слов двух молчаливых партнеров в потенциальном пространстве. В психоаналитической ситуации «игрушечная птица» – это сновидение, а иногда – жест или песочная картина, кинофильм или совместное стремление к инсайту, книга или стихотворение.

Я считаю, что мы как психоаналитики должны найти способ встретиться с нашими пострадавшими от травмы пациентами в таком промежуточном «пространстве». Иначе мы никогда не встретимся с застенчивыми, немыми и невинными детьми, прячущимися в их внутреннем мире. Мы должны открыть наши сердца невидимым реалиям человеческой души и научиться ценить молчание, поэзию и воплощенное присутствие, обходясь без интерпретаций. Сначала необходимо «приручение» пациента и лишь потом станет возможным его рациональное диагностическое понимание. Этому нас учит Лис.

Этому же учит современная нейронаука, применительно к психотерапии травмированных людей. Чтобы достичь отщепленного невинного ядра наших пациентов, говорит Аллен Шор (Schore, 2003b: 262–265), мы должны уметь настроиться на «имплицитное знание об отношениях», опирающееся на правополушарную терапевтическую коммуникацию, которая является сутью интерсубъективности. Как правило, такая коммуникация связана с невербальными, бессознательными, аффективными взаимодействиями, при которых возможна совместная регуляция аффекта. Ранняя травма отношений кодируется в правом полушарии, и доступ к бессознательным аффектам, также связанным с этими мозговыми структурами, восстановление связи между ними и левополушарными языковыми структурами возможны только в том случае, если мы готовы к участию пациента в интерактивной эмоциональной и эмпатической коммуникации, которая является зеркальным отражением ранних отношений в диаде «дитя и тот, кто о нем заботится» и ее интерсубъективных паттернов привязанности. Эти паттерны являются невербальными, имплицитными, то есть паттернами воплощенного присутствия (взгляд, интонация, мимика) и общей аффективной сонастроенности психоаналитических партнеров. Это создает атмосферу безопасности, необходимую для контакта с отщепленным ребенком в психике – с Маленьким принцем на его планете.