Эхо времени. Вторая мировая война, Холокост и музыка памяти - Джереми Эйхлер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот момент ознаменовал и начало нового и довольно необычного этапа отношений композитора со своей публикой. Партийная цензура привела к возникновению своего рода раскола в толкованиях, после чего музыку Шостаковича часто воспринимали сразу под двумя – совершенно противоположными – углами. С точки зрения большинства советских чиновников, написанная им позже Симфония № 5 (которой в официальной печати сам композитор предпослал заголовок “Деловой творческий ответ советского художника на справедливую критику”) представляла собой возврат к правильному, утвердительному ключу, произведение, прославлявшее государство и великую судьбу советского народа. В то же время обычные слушатели, многострадальные советские граждане, расценивали это же произведение – да и многие последующие – как свидетельство их товарища по несчастью, такого же многострадального советского гражданина, вынужденного для вида угождать начальству, однако рассказывающего в своем творчестве – для имеющих уши – о героической борьбе духа и о трагической действительности повседневной жизни, всеми силами противостоящей нечеловеческой силе государства. В этой трактовке его пятнадцать симфоний стали называть “тайной летописью своего времени”[653]. А созданный им обширный корпус камерной музыки, в силу своей камерности не попадавшей в фокус общественного внимания и потому допускавшей большую прямоту выражения, стал тайным дневником композитора.
Людям посторонним всегда было очень трудно понять, как можно было вкладывать такой глубокий смысл в эти произведения, и как музыка (да и литература) могла играть столь важную роль источника духовных сил для общества. В 1945 году Исайя Берлин – родившийся в Риге, получивший образование в Оксфорде политический философ – был отправлен британским министерством иностранных дел в Советский Союз для сбора сведений о царящей там культурной обстановке. Из этой командировки Берлин привез множество рассказов, в которые иностранцу почти невозможно было поверить. Так, по словам Берлина, во время войны неопубликованные стихи Бориса Пастернака и Анны Ахматовой переписывали от руки, и затем на фронте солдаты передавали их из рук в руки “так же бережно и прочувствованно, как передовицы Эренбурга из советских газет”[654]. Больше того, поклонники Пастернака заучивали его стихи наизусть с такой старательностью, что бывало, если во время публичных чтений сам поэт слегка запинался, как бы вспоминая следующее слово, в таких случаях всегда “находилось не меньше десятка людей в зале, кто готов был сразу же, по памяти, подсказать ему нужное слово, и было понятно, что они помнят наизусть стихотворение целиком”.
Пастернак явно пользовался народной любовью, но благодарность, которую слушатели испытывали к Шостаковичу как к летописцу их эпохи и их жизни, поражает своей особой глубиной. Ходили слухи о том, что некоторые из самых заядлых поклонников его музыки, если не могли достать билеты, пробирались в концертные залы через вентиляционные ходы. Русские эмигранты, которых я знаю лично, рассказывали, что концертный зал был для них просто таким местом, куда они ходили, чтобы почувствовать, что они на самом деле не одни. “Мы не могли вслух говорить о том, что́ чувствовали, – сказал мне однажды один альтист, – но когда мы слушали музыку Шостаковича, она объясняла нам все произошедшее, проникала в наши сердца и умы”[655]. Через четверть века после поездки Исайи Берлина в Советский Союз на исполнении Симфонии № 15 Шостаковича в легендарном Большом зале Московской консерватории побывал американский музыковед Ричард Тарускин. Позже он так написал об этом:
Поток любви, выплеснувшейся на этого седого, спотыкающегося человека в очках, в ту пору шестидесятипятилетнего и осаждаемого множеством недугов, не был просто данью почтения советскому композитору-лауреату. Таким бурным выражением благодарности и эмоций приветствовали дорогого спутника жизни, согражданина и товарища по несчастью, которому удалось установить со своей публикой отношения, основанные на взаимной поддержке и немыслимые ни для одного из музыкантов, живущих в моей части света[656].
Заключительное слово в разговоре на эту тему по праву должно принадлежать русскому поэту. В стихотворении Ахматовой “Музыка” о музыке сказано так:
Она одна со мною говорит,
Когда другие подойти боятся.
Стихотворению предпослано посвящение: “Д. Д. Ш.”, а на сборнике своих стихов, подаренном композитору, Ахматова оставила такую надпись: “Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле”.
29 сентября 1941 года, в день, когда начался массовый расстрел в Бабьем Яру, Шостакович находился в Ленинграде. Он долго не внимал многочисленным призывам эвакуироваться вместе с семьей из осажденного города, но в тот самый день он наконец принял решение. Тремя неделями ранее нацисты начали блокаду Ленинграда, которой предстояло продлиться апокалиптические 900 дней. Желая внести посильный вклад в оборону города, Шостакович записался в добровольную пожарную команду, регулярно обходившую крыши домов; однажды фотограф запечатлел композитора в шлеме пожарнного на крыше консерватории, и позже этот фотопортрет поместили на обложке журнала Time. Однако этими дежурствами дело не ограничилось: ближе к концу периода жизни в эвакуации Шостакович уже лихорадочно сочинял свою Седьмую симфонию, которую собирался посвятить самому Ленинграду[657]. Работу над ней он завершал в Куйбышеве (Самаре), куда он добрался поездом после благополучного перелета в Москву. Премьера симфонии, очень успешная, состоялась в Самаре, после чего ее исполнили в Москве, Лондоне и Нью-Йорке. Но событием, которое оставило наиболее глубокий след в коллективной памяти советского народа, стала, конечно же, премьера Ленинградской симфонии в самом осажденном Ленинграде.
Летом 1942 года, когда блокада длилась почти целый год, люди так жестоко голодали, что с ленинградских улиц уже исчезли все кошки и собаки (а позже выжившие блокадники рассказывали о случаях каннибализма[658]). Партитуру симфонии доставили в город спецбортом под покровом темноты, и инструментальные партии переписывались от руки. Затем вызвали музыкантов Большого симфонического оркестра Ленинградского радиокомитета, но на первую репетицию пришло только пятнадцать человек. Ряды оркестра сильно поредели: кто-то умер, кто-то тяжело болел. Явившиеся в тот день музыканты под управлением дирижера Карла Элиасберга старались изо всех своих слабых сил. Но не все получалось легко. Когда очередь дошла до сольной партии, написанной для первого трубача, наступила тишина. Трубач рухнул на колени. “Простите, – извинился он перед дирижером. – У меня не хватает сил трубить”.
Советский генерал Леонид Говоров издал приказ: вернуть бойцов-музыкантов с фронта. Вызвали и совсем старых, вышедших на пенсию музыкантов, назначили им дополнительные пайки, чтобы у них было достаточно сил репетировать. Концерт был назначен на 9 августа 1942 года. Согласно одному из широко ходивших тогда слухов, именно в тот день нацисты, надеявшиеся на быструю капитуляцию города, планировали отпраздновать свой триумф в ленинградской гостинице “Астория”[659]. Но их планы оказались преждевременны. Как раз перед началом премьеры Говоров приказал
