Когда Ницше плакал - Ирвин Ялом

Иногда я изливал душу в письмах сестре, друзьям, но когда я сталкиваюсь с людьми лицом к лицу, я пристыжено отворачиваюсь».

«Как вы отвернулись от меня сейчас?» — перебил его Брейер.

«Да», — отозвался Ницше и замолчал.

«У вас есть, что мне рассказать сейчас, да, Фридрих?»

Ницше, не отрываясь от окна, покачал головой:

«В тех редких случаях, когда меня охватывало одиночество, и я позволял себе публичные излияния о своих страданиях, часом позже я содрогался от отвращения к себе, я становился чужим самому себе, словно я лишался собственного общества.

Я также не позволял никому откровенничать со мной — я не испытывал ни малейшего желания навлекать на себя долговое обязательство взаимных откровений. Я сторонился всего этого, до того самого дня, разумеется, — он обернулся к Брейеру, — когда я пожал вашу руку и согласился на заключение нашего странного договора. Вы стали первым человеком, с которым я дошел до конца. Но даже от вас я первое время ожидал предательства».

«А потом?»

«Вначале, — ответил Ницше, — вы смущали меня: я никогда не слышал столь искренних рассказов. Потом я стал нетерпеливым, потом — критичным и осуждающим. Затем все снова изменилось: я начал восхищаться вашей смелостью и честностью. Потом появилось трепетное отношение к вашему доверию мне. А теперь, сегодня, я с глубокой грустью думаю о расставании с вами. Я видел вас во сне прошлой ночью — это был грустный сон».

«Что вам приснилось, Фридрих?»

Ницше вернулся на стул и заглянул в лицо Брейера:

«Мне снилось, что я просыпаюсь здесь, в больнице. Кругом темнота, мне холодно. Никого нет. Я хочу найти вас. Я зажигаю лампу и заглядываю в пустые комнаты — вас нигде нет. Я спускаюсь по лестнице в общую комнату и вижу там странную картину: костер — не огонь в камине, а именно костер, аккуратно сложенный посреди комнаты, вокруг которого сидят, словно греются, восемь высоких камней. Меня вдруг охватила дикая грусть, и я расплакался. Тогда я действительно проснулся».

«Странный сон, — сказал Брейер. — Что вы можете про него сказать?»

«Я помню только ощущение глубочайшей грусти, сильную тоску. Раньше я никогда не плакал во сне. Поможете?»

Брейер повторил про себя простое слово, сказанное Ницше: «Поможете?». Вот чего он ждал. Мог ли он три недели назад представить себе, что услышит такие слова от Ницше? Нельзя упускать такую возможность.

«Восемь камней греются у костра, — отозвался он. — Любопытный образ. Знаете, что приходит мне на ум? Вы, конечно, помните, как в Gasthaus герра Шлегеля у вас начался приступ мигрени?»

Ницше кивнул: «Большую часть помню. Но какое-то время я был без сознания, так?»

«Я не все рассказал вам, — сказал Брейер. — Когда вы были в коматозном состоянии, у вас вырвалось несколько грустных фраз. Одна из них звучала так: „Нет гнезда, нет гнезда!“

Ницше смотрел на него непонимающими глазами:

«Нет гнезда»? Что я хотел этим сказать?»

«Я думаю, что под этим вы подразумевали, что для вас нет места ни среди друзей, ни в обществе. Думаю, Фридрих, вас манит домашний очаг, но вас пугает это ваше желание. — Голос Брейера стал тише: — В это время года вы, наверное, одиноки. Большинство пациентов уже покинули стены больницы, чтобы встретить рождественские праздники в кругу семьи. Может, комнаты в вашем сне опустели именно поэтому. Вы искали меня, а наткнулись на костер, у которого греются восемь камней. Кажется, я знаю, что это может значить: мой семейный очаг окружают семь человек: пятеро моих детей, моя жена и я. Может, восьмой камень — это вы? Может, в этом сне — желание дружбы со мной и тепла моего очага. Если это так, рад буду принять вас. — Брейер подался вперед и сжал руку Ницше: — Поедемте ко мне домой, Фридрих. Пусть мое отчаяние отступило, но нам не нужно расставаться. Будьте моим гостем на праздники, а еще лучше — оставайтесь у меня на зиму. Это доставит мне удовольствие».

Ницше на мгновение накрыл руку Брейера своей — лишь на мгновение. Затем он встал и вернулся к окну. Дул северо-восточный ветер, дождь яростно барабанил по стеклу. Он обернулся:

«Спасибо, друг мой, за ваше приглашение. Но я не могу принять его».

«Но почему? Я уверен, это пойдет вам на пользу, да и мне тоже. У меня в доме пустует комната почти такого же размера, как эта. И библиотека, где вы сможете писать».

Ницше тихо, но твердо покачал головой: «Несколько минут назад, когда вы сказали, что дошли до предела своих небезграничных возможностей, вы имели в виду столкновение с одиночеством. Я тоже дошел до своего предела — предела близости. Здесь, с вами, даже сейчас, когда мы разговариваем с глазу на глаз, по душам, я стою на пределе».

«Эти границы можно и расширить, Фридрих! Давайте попробуем!»

Ницше расхаживал взад-вперед: «Когда я говорю:

«Я больше не могу выносить одиночество», моя самооценка падает в неизведанные глубины, ведь я отказался от самого высокого во мне. Избранный мною путь требует оказывать сопротивление опасностям, которые могут увести меня в сторону».

«Но, Фридрих, быть с кем-то — это не то же самое, что покинуть себя! Когда-то вы сказали, что вы можете многому у меня научиться в плане общения с людьми. Позвольте мне научить вас! Иногда полезно быть подозрительным и сохранять бдительность, но иногда стоит расслабиться и позволить другому подойти ближе. — Он протянул Ницше руку: — Садитесь обратно, Фридрих».

Ницше послушно вернулся на стул и, закрыв глаза, сделал несколько глубоких вдохов. Потом он открыл глаза и выпалил: «Йозеф, проблема не в том, что вы можете предать меня, а в том, что я все это время предавал вас. Я был нечестен с вами. А теперь, когда мы стали близки, когда вы приглашаете меня в свой дом, мой обман гложет меня изнутри. Пора покончить с этим! Никакой больше лжи между нами! Позвольте мне выговориться. Послушайте мою исповедь, друг мой».

Отвернувшись в сторону, Ницше уставился на цветочный узор кашанского ковра и проговорил дрожащим голосом: «Несколько месяцев назад я близко сошелся с удивительной русской девушкой по имени Лу Саломе. До этого я никогда не позволял себе любить женщину. Может, это потому, что я был окружен женщинами с детства. После смерти отца вокруг меня были только холодные, надменные женщины — мать, сестра, бабушка и тетки. Какие вредные установки должны были зародиться еще тогда, потому что с тех пор мысль о романе с женщиной приводила меня в ужас. Чувственность, женская плоть казались мне дымовой завесой, барьером на моем пути к выполнению миссии. Но Лу Саломе была совсем другой, или мне только так казалось. При всей своей красоте она стала мне сестрой по духу, близнецом по разуму. Она понимала меня, указывала мне новые направления, — те головокружительные вершины, которые мне никогда раньше не хватало смелости покорять. Я думал, она станет моей ученицей, протеже, апостолом.

Но потом случилась катастрофа! Во мне родилась страсть. Она использовала ее, чтобы стравить меня с моим близким другом, Полем Рэ, который и познакомил нас. Она заставила меня поверить, что я был тем самым мужчиной, для которого она создана, но, когда я предложил ей себя, она презрительно оттолкнула меня. Я был предан всеми — ею, Полем Рэ и моей сестрой, которая попыталась разрушить наши отношения. Все превратилось в прах, и я живу в изгнании, вдали от всего, что когда-то было мне дорого».

«Когда мы говорили с вами впервые, вы упомянули три предательства».

«Первым был Рихард Вагнер, который уже давно предал меня. Эта боль уже утихла. Двое других — Лу Саломе и Поль Рэ. Да, я имел в виду именно их. Но я притворился, что этот кризис пройден. Вот в чем заключается мой обман. Правда такова, что я так и не смог — до этого самого момента — разрешить этот кризис. Эта женщина, Лу Саломе, завоевала мой мозг и свила там гнездышко. Я так и не смог прогнать ее. Ни дня, а то и часа не проходит, чтобы я не подумал о ней. Большую часть времени я ненавижу ее. Я представляю себе, как набрасываюсь на нее с кулаками, как унижаю ее публично. Я хочу видеть ее поверженной ниц, умоляющей простить и принять ее! Иногда наоборот — я тоскую по ней, я представляю, как беру ее за руку, как мы плывем по озеру Орт, встречаем вместе рассвет на Адриатике…»

«Она — ваша Берта!»

«Да, она — моя Берта! Когда вы описывали свою одержимость, когда вы пытались вырвать ее с корнями из своего мозга, когда вы пытались понять, в чем ее смысл, вы говорили и за меня! Вы делали двойную работу — за себя и за меня. Я прятался, словно женщина, но стоило вам уйти, как я выползал из своего укрытия, ставил ноги в ваши следы и пытался идти вашей дорогой. Я был трусом, я полз за вами, оставляя вас одного перед всеми опасностями и унижениями этого пути».

По щекам Ницше бежали слезы, он вытирал их салфеткой.

Вдруг он поднял голову и посмотрел Брейеру в глаза:

«Вот моя исповедь, вот мой позор. Теперь вы понимаете, почему меня так интересует, каким образом вам удалось вырваться на свободу. Ваше освобождение может стать и моим освобождением. Теперь вы знаете, почему мне так важно знать, каким образом вы очистили свой мозг от Берты! Теперь-то вы скажете мне?»