Нуреев: его жизнь - Диана Солвей
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Впрочем, у Эрика с матерью всегда были непростые отношения. Представительная, яркая и энергичная дама, рыжеволосая Эллен Брун казалась юному Эрику такой же грозной, как Хамет – маленькому Рудольфу. «Я подвергался такому воздействию женской силы, противостоять которому я не мог, – вспоминал о своем детстве Брун. – У меня даже был такой период времени, когда я не мог выносить общества женщин». Как и Рудольф, он вырос с тремя старшими сестрами – единственный сын в мире женщин, в число которых входила и его любимая тетушка Минна, сестра матери. Крайне независимая мать, парикмахер по специальности, управляла собственным процветающим салоном. А отец Эрнст – добрый и обаятельный мужчина, красоту которого унаследовал Эрик, проработал двенадцать лет в России инженером-строителем. Но после возвращения на родину и женитьбы на матери Эрика так и не сумел добиться в жизни успеха. Он регулярно проматывал деньги, выделенные ему женой, на азартные игры и спиртные напитки. Супруги постоянно ссорились и в итоге, когда Эрику исполнилось пять лет, развелись. Но до полного разрыва у них не дошло. Каждую неделю Эрнст Брун навещал своих детей, и, хотя чуть ли не каждый его визит заканчивался скандалом с их матерью, та продолжала помогать бывшему мужу деньгами. А когда через много лет он умирал от рака, Эллен Брун не отходила от него до самой кончины.
Разочаровавшись в муже, она перенесла свое внимание и все амбициозные мечты на их единственного сына, между делом настраивая мальчика против отца. Как любимец матери, Эрик вызывал ревность не только отца, но и сестер. В отместку они поколачивали его при любой оказии. Но на все просьбы Эрика не выказывать ему предпочтения у них на глазах мать только посмеивалась: «Раз ты это не можешь стерпеть, значит, ты недостаточно сильный. Весь в отца». По словам Бруна, открытые проявления любви или нежности к своему любимцу были у матери редкостью: «А когда это случалось, я словно подзаряжался на несколько лет. Это ощущение было таким сильным, что ты долго не мог его позабыть». Но столь же незабываемым был и материнский метод наказания: Эллен Брун старалась сделать так, чтобы сын почувствовал себя никчемным. Когда он делал то, что ей хотелось, Эрик был лучшим мальчиком в мире, а в иных случаях сразу же превращался в сына своего отца.
Брун рос до странности робким и тихим ребенком. Временами он настолько уходил в себя, что первые учителя даже подозревали у него умственную отсталость и рекомендовали посещать дополнительные занятия для отстающих. Но мать предпочла уроки танцев; мальчик поначалу занимался неохотно, но со временем стал прогрессировать на глазах. Правда, на своем первом выступлении девятилетний Эрик замер перед зрителями, а потом вообще убежал со сцены. Но тут же устыдился, собрался с духом и упросил учителя позволить ему вернуться на сцену. И там исполнил русский народный танец без сучка и задоринки. К слову сказать, мать не перестала его критиковать. И не удосужилась посмотреть ни одного его выступления в школе Датского королевского балета. «Она просто считала меня абсолютным ничтожеством», – рассказывал Эрик, тогда часто мечтавший стать невидимкой. Эллен Брун проигнорировала даже его дебютное выступление в качестве уже профессионального танцовщика. (Через несколько лет сын поквитается с матерью за такое пренебрежение: когда она, наконец, изъявила желание посмотреть на его танец, Эрик заставил ее выстоять очередь за билетом.)
Как бы там ни было, но к приезду в Данию Рудольфа Эллен Брун уже истово восхищалась успехами сына и всячески старалась его опекать. То ли из благодарности, то ли из потребности, а может быть, в силу и того и другого, Эрик никогда не бросал свою мать и не предлагал ей покинуть дом его детства. «Не знаю, как мне удавалось ее выносить, – признался он позднее, после многочисленных попыток противостоять ее мощному влиянию. – С другой стороны, без матери я, возможно, никогда бы так себя не проявил. Мне не пришлось бы доказывать, на что я способен. Думаю, любой артист нуждается не то чтобы в такой матери, как моя, но в некоем раздражителе, который будет подталкивать его к успехам».
Вырываясь из напряженной атмосферы дома в Гентофте, Брун и Нуреев подталкивали друг друга к достижению своих целей в студии. Работали они бок о бок практически молча. Класс вел Брун, уверенно игравший роль учителя. Как-то перед выступлением с Толчиф он попробовал потренироваться под началом Нуреева, но в середине занятия отказался от этой затеи – продолжительный, неторопливый экзерсис Рудольфа возле станка оказался слишком тяжелым для его мышц. Каждое тело разогревается по-разному, и Брун, со школой Бурнонвиля за плечами и более мягкими и эластичными мышцами, больше привык к недолгой работе у станка и более быстрому темпу. И Эрик, и Рудольф говорили на языке классического балета, но диалект каждого – акцент, фразировка, разговорные выражения сильно разнились. Поначалу они просто фиксировали эти различия. «В то время его знание английского было очень ограниченным, и я чувствовал: чем больше я объяснял, тем меньше он меня понимал, – вспоминал Брун. – Но мы наблюдали друг за другом и работали вместе. И могли воочию убедиться: что бы мы ни обсуждали, все работало». Постепенно каждый из них начал экспериментировать со стилем, присущим другому. И вдохновляя друг друга, и соревнуясь между собой. Подобное взаимодействие – сотрудничество, приправленное соперничеством, продолжалось последующие двадцать пять лет – много дольше, чем их гораздо более нестабильная связь.
Эрик и Рудольф продолжали также брать уроки у Веры Волковой. Брун этого балетного педагога почитал более других. А Нуреев поначалу несколько разочаровался, обнаружив, что она была незнакома с известной ему методикой Вагановой. (Волкова занималась у Вагановой, когда та еще только разрабатывала свою уникальную систему, а впоследствии Ваганова еще глубже усовершенствовала ее.) Но потом Рудольф нашел уроки Волковой чрезвычайно интересными. Да и сама педагог ему понравилась. К тому же он узнал, что в юности Волкова танцевала с Пушкиным. И этот
