Планета матери моей (Трилогия) - Джамиль Алибеков

Икрамов решил, что пора нанести удар и по «группе охраны». Он составил поименный список праздношатающихся, вынес его на обсуждение месткома и официально предложил начальнику издать приказ об удержании из зарплаты суммы ущерба, нанесенного прогулами. «Ватага» сразу раскололась, каждый стал доказывать с жаром, что от рейсов их отстранил сам Галалы. И как ни вертелся хитроумный хорь, ему пришлось-таки взять вину на себя, по возможности обелив патрона.

Вся эта смехотворная история с «личной гвардией» заставила Сохбатзаде очнуться окончательно. Он впервые за долгое время поднял голову, обвел членов месткома испытующим взглядом, пригладил седой пробор, поправил галстук и вдруг рубанул ладонью наотмашь, будто топором отсекая от себя нечто невидимое.

— Давай руку! — сказал он мне.

С недоумением и некоторой заминкой я исполнил требуемое. Он крепко пожал ее.

— Я и раньше думал, что ты настоящий мужчина, а теперь уверился окончательно: не пропадешь и не отступишь! Будем отныне заодно.

Не могу сказать, что странное братание меня обрадовало. Лесть в глаза всегда вызывает настороженность. Однако, выйдя за порог, я ощутил прилив сил. Утро начиналось прекрасно! Может быть, теперь в самом деле все пойдет по-иному?

В глубине души сомнение точило меня по-прежнему: к чему, собственно, относилась похвала Сохбатзаде? К моему трудовому усердию, к гражданской принципиальности? Или он усмотрел во мне подходящего человека, которого надеялся приблизить. С тех пор как существует род людской, главные битвы разыгрывались внутри человека. Ристалищем становилась его совесть. Если удавалось победить темные инстинкты, переступить через эгоизм и властолюбие — такой боец выходил с честью из незримого поединка с самим собою и мог рассчитывать на победу во многих областях жизни. Однако выявить внутренние силы можно лишь в том случае, если в них возникает нужда. Вот что меня радовало больше всего: я был нужен общему делу и своим товарищам!

Мир казался мне в то утро обновленным. Едва выглянувшее из-за серого холма солнце косым лучом удлинило тени, и хилые деревца, которым не давали подняться в полный рост то зимний ветер хазри, то летняя обжигающая моряна, не могли набраться живительных соков в земле, пропитанной нефтью, — даже эти заморыши казались сейчас стройными ветвистыми деревьями.

Небесный свод напоминал полуочищенный мандарин: одна часть была пламенно-оранжевой, вторая — беловатой, блеклой. Дневное светило подымалось выше, и полы блистающей солнечной одежды осеняли дымный город…

В этот ранний час по шоссе торопились только трудяги грузовики. Их путь лежал к проходным заводов, к строительным площадкам, к продуктовым складам.

Нельзя представить большой город без множества дорог, которые ведут к нему. Город создается перекрестием дорог…

…Мой начальный путь лежит по набережной. Привычно держа руки на руле, я с улыбкой вспоминаю наивные расспросы фронтовых товарищей, уроженцев дальних мест: «Неужто у вас нефть бьет прямо посреди города? Так и ходите по колено в мазуте? А если вспыхнет огонь? Чем спасаетесь от пожаров?» Я отвечал: «Отвоюемся, ребята, — приезжайте в гости. Сами все увидите».

Прошлое отплыло, заслонилось сегодняшним днем. Мне был понятен унылый тон начальника, когда тот протянул с неудовольствием: «Опять этот Боздаг…»

Хотя боздагская операция принесла автобазе благодарность и премии, понемногу дело пошло на спад. Я считал виновным прежде всего себя. Из-за моей нелепой истории с водительскими правами бригада больше двух недель была предоставлена самой себе. Противоречивые указания Галалы расшатали дисциплину: после того как трубы были свезены к подножию горы, водители один за другим под всевозможными предлогами стали избегать обременительных рейсов.

24

Уже наступил полдень, когда на железнодорожном полустанке мы погрузили трубы и двинулись на север. Все восемь машин с прицепами. Ребята уже совсем неплохо управлялись с ними.

При выезде на шоссе я остановил свою колонну. Надо было решить, как действовать дальше. Самое правильное — добраться гуртом до подножия Боздага и затем кому-нибудь разведать состояние горного серпантина.

Ахмед предложил поплотнее закусить перед дорогой; возможно, в течение дня у нас уже не останется на это времени. Все одобрили его мысли, и, оставив грузовики вдоль обочины, мы отправились в ближайшую чайхану.

Она размещалась в старом, покосившемся доме. Железнодорожную станцию теперь перенесли гораздо дальше — она расположилась у самого спуска в долину Боздага, куда манили издали белые столбы с указателем. Когда-то стены чайханы тоже были сложены из чистейшего, сверкающего на солнце камня, но с течением лет от пыли и копоти потемнели, стали на вид землистыми, и даже зазоры между плитами настолько плотно забило песком, что дом казался теперь слепленным из единого куска. Остатки былого величия проглядывали лишь в сводчатой архитектуре заброшенного здания.

Первым на разведку отправился Гуси. Он вернулся с довольным видом и, щелкнув себя по горлу, радушно пригласил:

— Заходите, мужики. Каждому найдется по сто граммов для сугрева!

Пропуская вперед Солтана, я заметил, что тот идет весьма неохотно, чуть не спотыкаясь.

— Чем недоволен, внук муллы? Нет аппетита?

— Нет, почему же… — промямлил он, дожидаясь, чтобы Медведь-Гуси скрылся за дверью.

Солтана грызло скрытое беспокойство. Рыжеватые волоски на щеках и подбородке стали особенно заметны из-за разлившейся бледности.

— Замин, — быстро сказал он, — если ты сейчас же не одернешь Медведя, он развалит всю бригаду. Ему лишь бы стакан водки…

— Так пойдем туда.

— Нет. У меня больной желудок. Не могу есть столовское.

Когда я переступил порог чайханы, Гуси поманил меня к свободному месту за столиком. Прикрыв ладонью стакан, он со смешком сказал:

— Джейранье молочко. Не веришь, бригадир? Клянусь аллахом! Раньше их столько здесь водилось, что дорогу перебегали под самым радиатором!

— Твой младенческий возраст давно прошел, чтобы тянуть молочко.

— Ну, я выражаюсь фигурально. Разреши, бригадир, всем по сто граммов, а? Для пользы здоровья.

Вместо этого я решительно отвел его руку и со стаканом отправился к чайханщику.

— Здесь чайная или распивочная?!

Чайханщик, хладнокровно вороша кочергой уголья и собирая их в кучку под заваренным чайником, бросил через плечо:

— Не желаешь — не пей. Кто насильно льет тебе в глотку? Чаю захотел? Сиди жди. Заварится — принесу.

Мне не оставалось ничего другого, как с досадой вернуться за стол. Там уже была водружена тарелка с хлебом и сыром. Соседний со мною стул оставался свободным. Я послал Ахмеда за Солтаном, но тот покачал головой:

— Не придет. Думаете, из-за выпивки? Нет. Это уже не первый раз. У них семья большая: отец и зять не вернулись с войны, ребятишек осталось младших у матери Солтана не то пятеро, не то семеро, да и у сестры-вдовицы еще трое. Кормилец он один. Вот и бережет копейку, еду с собою возит из дома. Завернет горбушку, и ладно.

Гуси добавил сожалительно:

— За все время ни к кому не присел за стол и сам никого не угостил. А ты, Замин, ему, что ли, подражаешь? Не дал душе согреться. Боялся, что выпивка будет за твой счет?

— Возвратимся благополучно — всех позову за стол. А сейчас ни-ни.

В чайхане стоял невообразимый шум. В углу примостился бродячий ашуг, но звучание его саза заглушал разбитной парень, который барабанил по столу ладонью и то и дело затягивал визгливый куплет. Обводя мутным взглядом незнакомых ему людей, он отыскивал какой-нибудь недостаток и осмеивал его. Но, упершись взглядом в Медведя, счел благоразумным изменить тактику, пропел:

Что за силач с могучей десницей?Тигра свирепого не побоится.Знаю, щедра у джигита рука:Даст мне десяточку наверняка!

Медведь засмеялся и послал на тарелке просимое. А на стол небрежно швырнул еще пачку денег, показывая жестом, что платит за всех.

— Сегодня моя очередь. В следующий раз угощаешь ты, бригадир, — успокоил он меня.

— Но здесь слишком много.

— Зато нас быстро обслужили. Плачу за песни, за доброе напутствие. Да вот еще тарелку возьму для внука муллы.

— Не станет он есть. Обидится, — сказал Ахмед.

— У меня не обидится!

Я тоже засомневался:

— Стоит ли, Гуси? Может нехорошо получиться.

Когда мы вышли из жарко натопленной чайханы, дыханье забелело в морозном воздухе подобно паровозному пару. Представилось, как Солтан сидит один-одинешенек в промерзшей кабине и уныло жует захолодавшую краюху. Почему я раньше не замечал его вынужденной отчужденности? И неужели мы, его товарищи, не сумеем прийти к нему на помощь?