Интервью со смертью - Ганс Эрих Носсак

даже сказал, что внешность ее была совершенно заурядной. Таких женщин можно увидеть сотни, когда они идут в магазины за покупками. На таких женщин, как правило, не обращают внимания. Они, в своем роде, аккуратны и опрятны, но не слишком ухоженны и изящны. Они ничем не выделяются и не хотят выделяться. Думают они о своем доме и долге. Соседки, да и вся улица, делают то же самое. Такова жизнь небогатых людей, она отличается от жизни тех женщин, которых можно видеть на журнальных фотографиях.

У нее, должно быть, широкая и прочная кость. Это было видно по лицу и по рукам, вольно скрещенным на животе поверх халата. Грудь ее тоже нельзя было назвать нежной. Халат, синий халат с зеленым воротником, был, по небрежности, распахнут, открывая правую грудь. Почему он был распахнут и почему под ним ничего не было надето? Может быть, она только что вышла из ванной?

И почему она стоит именно так, в сумерках, с таким траурным коричневым оттенком? Не то чтобы у нее был печальный вид, вызывающий печаль у зрителя. Нет, это было бы неверное впечатление. Но что, если она вдруг, среди своих обычных занятий — накрывая на стол или готовя еду — вечером, ожидая мужа, который, как всегда, придет с работы усталый и голодный, остановилась, застыла на месте и спросила себя: «И это моя жизнь?»

Это страшный вопрос. Если вовремя и быстро от него не отвлечься, то еда может сгореть на плите. Тогда муж скажет: «Ты когда-нибудь накормишь меня чем-нибудь приличным?» Он не хотел сказать ничего плохого, но от этого все становится еще хуже.

Вопрос этот опаснее, чем большая беда.

Может быть, художник так это увидел и испугался. Женщина стояла перед ним, как безутешная бледная луна. Он ощутил свою вину, потому что не мог изменить ее жизнь.

Самое большее, что можно было бы сделать, — это отвлечь ее шуткой, отведя опасность. Она бы подняла глаза и улыбнулась, да, улыбнулась, но вопрос остался бы без ответа.

Разумеется, в течение следующих недель я мало думал об этом. Зимние заботы превосходно отвлекают от праздных мыслей.

Теперь же, когда она снова стояла рядом со мной, я тотчас вскочил и сказал:

— Я еще раз схожу насчет часов.

— Сейчас, в темноте? — спросила она. — Это не может подождать до завтра?

— Нет, это надо сделать немедленно.

В тот момент я действительно думал, что все дело в часах. Это была неосознанная ложь.

— Тогда замотай шею теплым шарфом, — сказала она, и я повиновался.

На этот раз мне повезло больше: пришел трамвай, я доехал почти до места, и мне пришлось спотыкаться в снегу всего лишь несколько шагов.

Она снова, как днем, открыла мне дверь. Я узнал ее по голосу, так как видел лишь ее силуэт на фоне кухонной двери.

— Мой муж еще не вернулся, — сказала она. Мы оба в нерешительности замерли на пороге, не зная, кому следует начать разговор. Для этого мы были слишком мало знакомы. — Не хотите ли подождать? — спросила она. — Наверное, ему приходится замещать коллегу, который заболел. Тогда он и сам не знает, когда придет.

Я последовал за ней на кухню, где было уютно и тепло. На плите согревался ужин.

— У меня здесь не прибрано, — извинилась она. Она расчистила стол и предложила мне сесть. «У вас очень уютно», — сказал я. Мебель была из самого простого дерева, как обычно в разбомбленных домах. В глаза бросалась только одна скамья. Скорее всего, ее сделал сам муж. Он наверняка был отличным мастером на все руки. Или скамью сработал какой-нибудь его друг в железнодорожной мастерской.

— Вы не боитесь находиться здесь одна?

— Что со мной может случиться? Я привыкла.

Она стояла у стола и теребила скатерть. Стояла она точно так же, как на картине, потупив глаза, и очень бледная. Наверное, это зависело от освещения. Над столом висела керосиновая лампа, и было не очень светло. Конечно, на женщине был не синий халат, а простое домашнее платье.

— Я, собственно, только что думала о вас, — сказала она, немного помолчав.

— Ах, вот как?

— Не из-за часов. Это было что-то другое. — Я не стал говорить, что тоже думал о ней. Мне не хотелось ее смущать. Мне почему-то казалось, что она очень застенчива.

— У вас есть брат? — спросила она, чем немало меня удивила.

— Да, у меня есть брат.

— Он моложе вас, не правда ли?

— Да, и намного.

— Он жив?

— Да, естественно, с чего бы ему умирать?

— Я всегда думала, что он мог погибнуть.

— Он не был на войне. Почему вы об этом вспомнили?

— Он не был на войне?

— Он живет в Венесуэле. Я сам не виделся с ним уже добрых лет десять. Так вы его знаете?

На какое-то время она задумалась. Она мне не доверяла.

— А еще одного брата у вас нет?

— Нет, он единственный. То есть, у меня был брат, но он был старше меня. Он умер.

— В сорок третьем?

— Нет, намного раньше.

— Его звали Матиас? Я имею в виду младшего.

Я назвал ей его имя и добавил, что в нашем роду ни у кого не было имени Матиас.

— Мне кажется, его называли Матиасом, — сказала она и слабо при этом улыбнулась. — Вполне возможно, что так называли его только солдаты.

Она не сдавалась и с сомнением посмотрела на меня.

— Он был очень похож на вас, только моложе, естественно.

Я был вынужден заверить ее, что у меня нет ни двоюродных братьев, ни вообще каких бы то ни было родственников, похожих на меня. В общем, она знала фамилию того, о ком говорила, и не более того. Или она ее никогда не знала, потому что это было неважно.

Некоторое время мы молчали. Мне казалось, что она вот-вот заговорит, но этого не произошло. Она продолжала, между тем, стоять у стола.

— Скажите, с вас никогда