Дневник - Софья Островская

Август, 13-е, воскресенье

Два случайных дня дома, в городе. Дни, которые скрываю от всех и в которых, однако, не нахожу радости.

На даче – множество чужих жизней, пересекающих мою дорогу[494]. В каждую жизнь словно вживаюсь, а своей как будто нигде нет. Еще раз: многоплановость, множественность фасеток, а подлинности не установить. Подлинное лицо видят немногие: краем – Дом; и подлинное лицо, по-видимому, неприятно и злобно, ибо вызывает разлады и непонимания.

Кто меня любит по-настоящему, кроме матери? Кому нужна моя подлинность с часами угрюмого и тяжелого молчания – и в особенности со всем тем, что кроется за этими часами молчания?

В Пушкине – приятные пейзажи. С природой – как и в 1937 году – не схожусь на «ты». Оцениваю, любуюсь – и остаюсь той самой, комнатной, городской и близорукой.

11 августа – день пейзажной постановки, принимавшейся мною вначале как подлинность. Потом оказалось – не то. Просто вообразилось, что я в гостях у Сезанна, на живописных берегах Луары, что мне дано болтать и слушать милый вздор, пить шампанское и черный кофе, есть сэндвичи, греть голую спину и думать, что все это – настоящее, что во всем этом – нечто, очень близкое к счастью.

Прелестный пейзаж Сезанна не может остаться для меня историческим воспоминанием.

Сколько названий можно дать этому пейзажу:

Quartier des Fauves[495].

Nimphe et Faune[496].

И даже: Angleterre[497]!

Нет во мне эллинства, нет во мне солнечной плоти! И зверь мой живет в подземелье византийских церквей.

Результат самого приятного для меня дня:

1) Вышеуказанные рассуждения, которые абсолютно никому не нужны.

2) Сожженная спина, отчего очень больно.

3) Температурный скачок.

и 4) Вдруг порозовевшая мокрота.

А кроме того, издевательский разговор с зеркалом:

– Ну, где же ваши полеты? Где ваши крылья? Где ваши стихи о непорочных лилиях и о принцах, носящих доспехи Белого Рыцаря?

Сегодня опять уеду на дачу. Не хочется. А впрочем, там хорошо только с детьми и с животными. И в тех и в других – отсутствие умной лжи.

Как мне все-таки трудно жить!

Да и живу я, как в каком-то сне: и я, и не я.

Сентябрь, 10, воскресенье

Кончилось дачное лето. Кончилась моя жизнь в нем. И вообще, что-то кончилось. Может быть, – а пожалуй, и наверное – закончила свое существование целая эпоха. Наступает новая. Я – на рубеже. И от этого и странно и неуверенно.

О будущем думать не только нельзя, но и невозможно.

Каждый день ночное радио приносит известия о мире, в котором больше нет мира.

1 сентября началась война между Польшей и Германией.

8 сентября немецкие войска вступили в Варшаву.

3 сентября в 11 ч. утра Англия объявила войну Германии.

3 сентября в 5 часов дня Франция объявила войну Германии.

На днях прорвана линия Зигфрида[498].

А 23 августа мы подписали пакт о ненападении с Германией. Пока мы – вне.

Сижу дома. Не работаю. Слушаю радио. Читаю газеты. Читаю книгу Мориса Тореза[499] и роман Хитченса «Bella Donna»[500]. Читаю воспоминания о Тургеневе. И все время слушаю: рушатся миры, рушатся стены эпох.

Передо мною, в узком, в моем, – тоже новая эпоха.

Russie – un lit.

France – boudoir.

Angleterre – salon Financier.

Allemagne – comptoir commercial.

Italie – guet à peu.

Pologne – ruines heroiques[501].

И дальше:

Polone – une hysterique.

Italie – belle fille sans tempérament, et qui devant le lit ouvert se dérobe préférant laisser un regret qu’une déception.

France – idealiste passionnée.

Russie – une fille sait qu’elle fatiguera toujours les hommes à qui elle se donnera. Elle a toujours un amant de réserve.

Allemagne – un soudard qui cherche moins une femme qu’un sexe qui rapporte.

Angleterre – vieille fille asexuée (spinster!) riche de traditions et de Souvenirs de famille[502].

Октябрь, 17, вторник

В мире очень много шума. На Западе приближается странная война без сражений, без явных наступлений, с медленной и страшной концентрацией войск с обеих сторон, с пустыми сообщениями по радио, с потоплением кораблей и подводных лодок. На Востоке война закончилась (но закончилась ли?) перекраской географической карты: исчезла Польша (совсем исчезла – даже без надгробного памятника), к СССР прирезались Западные Украина и Белоруссия, к Литве – Вильно и какие-то виленские поветы[503], к Германии все то, что называется теперь «польскими областями» и что раньше называлось Царством Польским. Наши войска во Львове, в Перемышле: оттуда радио передает митинги на всех языках с русскими резолюциями.

Чемберлен и Деладье тоже разговаривают – и по радио и [в] своих палатах.

А мы говорим очень мало. Прямо мы не говорим вообще. Древний сфинкс России опять выступил на европейскую сцену – и лег молча.

А кругом все говорят, говорят.

Мне тоже хочется говорить. Но как – и что – и о чем?

Я и говорю и думаю не до конца.

Холодная погода установилась давно – по-моему, с 30 августа: помню, что 28 августа мы сидели с Гнедич в Екатерининском парке, была душная жара и пахло далекими лесными пожарами. А 30-го был уже очень свежий день – и от этого острого температурного скачка кривая холода пошла ровно и неустанно к еще большим похолоданиям.

Теплой и золотой осени не было.

В Пушкине я тоже больше не была: последняя прогулка в парке относится к 6 сентября: я, брат и Юра[504].

Думаю о многом – и редко думаю хорошо. Ничего не пишу. Последние стихи написаны в 1937 году. Дневник редко даже пересматриваю: страшно.

Никого особенно не тянет видеть: последняя встреча с Антой была в апреле, кажется; она побывала на Кавказе, выздоровела, вернулась, была у меня (не приняли), написала мне письмо (а я будто его не получила!). Молчу. Не хочется. Ксению видела в разгар моей болезни – в начале июля. У нее ленинградский паспорт, она была где-то на отдыхе, теперь она в больнице – после «дамской», как говорит Эдик, операции. И тоже молчу – и тоже не хочется.

Кису, которую вижу часто, познакомила с Готой, возникшим весной на моем горизонте с прежним темным влечением ко мне: странно, что с ним – и только с ним – мгновенно и густо темнеет моя атмосфера. Отдала его Кисе: передача эта была логически продуманной и подготовленной с моей стороны. Его присутствие в моей жизни теперь привело бы к усложненностям.

Пару раз была на Фонтанке. Хорошо – очень.

Очень часто вспоминаю ту женщину, которую знали Сокол – и другие.