В погоне за мощью. Технология, вооруженная сила и общество в XI-XX веках - Уильям Мак Нил

Россия также стала оправляться от последовавших вслед за поражением в русско-японской войне революционных возмущений — факт, поставивший под сомнение выполнимость плана Шлиффена. Если России удалось бы развить достаточно густую сеть железных дорог для мобилизации своих объемных людских ресурсов, то у Германии могло не хватить времени на разгром Франции, прежде чем подвергнуться вторжению русских орд. Еще с 1893 г. Великий генеральный штаб (как после 1871 г. начал называться прусский Генштаб) безоговорочно верил в то, что единственным способом ведения войны на два фронта было нанесение первого удара по Франции через территорию Бельгии, пока русские все еще находились в процессе отмобилизовывания личного состава. Именно таково было заключение начальника Великого генерального штаба в 1891–1905 гг. Альфреда фон Шлиффена, поставленного перед необходимостью разрешения проблемы франко-русского сближения 1891–1894 гг.

Ежегодно план Шлиффена подвергался тщательному пересмотру с учетом поступавших разведданных относительно изменений в ресурсах противников Германии и самой империи. Однако с момента написания в 1893 г. и до момента боевого применения в 1914 г. основополагающая идея оставалась неизменной. Германских штабистов мало заботило то обстоятельство, что нейтралитет Бельгии гарантировался международным договором 1839 г., под которым стояла и подпись Пруссии. Вторжение могло вызвать принятие ответных военных мер со стороны Великобритании, поскольку независимость Бельгии (в противовес Франции) являлась долгосрочной задачей официального Лондона. Однако когда вслед за франко-британским союзным договором 1904 г. последовало заключение аналогичного русско-британского договора (1907 г.), германцы пришли к заключению, что Великобритания все равно рано или поздно (а может, с самого начала войны) присоединится к ее противникам. Быстрый и окончательный разгром Франции во мнении германцев стоил вызываемого вторжением в Бельгию неминуемого противостояния[427].

Еще одним важным последствием скрупулезной подробности разработки в 1893–1914 гг. плана германского наступления был тот факт, что однажды запущенный механизм мобилизации невозможно было остановить. Все должно было работать с точностью часового механизма. Любое вмешательство извне неминуемо приводило к сбою и в итоге парализовывало предусмотренное планом отлаженное перемещение людей и материалов. Таким образом, достаточно затруднительное для Бисмарка в 1866 и 1870–1871 гг. подчинение военных действий политическим соображениям[428] стало окончательно невозможным. Никто, включая самого кайзера, после принятия решения о начале военных действий не мог изменить план. Подобные жесткие ограничения существовали также во Франции, России и Австрии, хотя меньший престиж армии делал политическое вмешательство (даже во времена кризиса) гораздо более возможным по сравнению с Германией.

Нельзя было более убедительно продемонстрировать иррациональность рационального, профессионализированного планирования. Загадочным образом сомнамбулическая поступь, которой ведущие державы пришли к войне в августе 1914 г., точно ознаменовала центральную дилемму нашего столетия — противоречивость целого, вызванная (или многократно усугубленная) более полной гармонией или превосходной организацией его составных.

Глава 9. Мировые войны XX века

В наиболее урбанизированных странах Европы в августе 1914 г. люди с радостью пошли на войну. Почти каждый считал, что сражения продлятся лишь несколько недель. В ожидании решающих битв граничащий с истерией боевой пыл ослепил сознание германского, французского и британского обществ. Сменившее его разочарование было не менее глубоким — и тем не менее, несмотря на четыре долгих кошмарных года ежедневных бесконечных списков убитых в газетах и тупикового противостояния на Западном фронте, воля к продолжению войны оказалась сильнее.

Остается лишь догадываться о причинах столь странного поведения. Определенное отношение к вышесказанному имеет укоренившийся в образовательной системе культ героизма с его акцентом на патриотизме и воспевавших ратный труд классиков. В предшествовавшем Первой мировой войне десятилетии не меньшей была и роль классовой борьбы во всех ведущих государствах Европы. Испытываемые по отношению к соседям чужестранным страх и ненависть позволяли избавить потенциальных солдат от аналогичных чувств к соседям непосредственным — опыт, убедительно подтвержденный как применительно к социалистам и пролетариям, так и в отношении класса имущих. Вероятно, многочисленные и разнообразные психологические подвижки, вызванные переходом от сельского уклада жизни к городскому, также нашли свое воплощение в оргии патриотизма и милитаризма 1914 г. Значительно меньший энтузиазм населения восточноевропейских стран относительно начала войны является подтверждением вышеприведенного факта — ведь процесс урбанизации затронул значительно меньшую часть населения этих государств, а крестьянское большинство все еще следовало традиционному укладу. Однако, несмотря на все усилия,[429] попытки объяснить феномен Первой мировой войны остаются слишком сложными для восприятия. Прошедшие войну люди оказались попросту неспособны уместить случившееся и пережитое в любые рамки дотоле известного опыта. Вскружившие миллионы голов мечты о славе развеялись от чувства ужаса и беспомощности в безысходной траншейной войне, месяц за месяцем неумолимо перемалывавшей людские массы. Всплеск вильсонианской и ленинской риторик в 1917 г. лишь подчеркнул уникальность, исключительность и беспрецедентность этой борьбы. Воцарившееся повсюду настроение ожидания конца света по завершении войны быстро сменилось столь же сильным неприятием всего, связанного с кровопролитием. Большинство тех, кому удалось выжить, действовали по убеждению, что произошедшее в 1914–1918 гг. было атавистическим искажением норм цивилизованной жизни.

Однако даже если мы возьмем за основу современное суждение и согласимся с тем, что Первая мировая война была подобием Армагеддона, внезапным и жестоким образом положившего конец целой эпохе европейской и всемирной истории, то по прошествии стольких десятилетий становится ясным — Великая война также ознаменовала наступление новой эры в мировой истории, эры, в которой мы все еще барахтаемся в наших 1980-х. Отсюда следует неприменимость рассмотрения уместности Первой мировой войны как беспрецедентной катастрофы, оборвавшей естественный ход исторического развития. По крайней мере, Вторая мировая война доказала, что 1914–1918 гг. не были уникальным событием. По мере того как 1945 г. все более отдаляется от нас, теряя первичность в восприятии современного общества, становится возможным рассмотреть два великих вооруженных столкновения XX в. в более безболезненной перспективе.

Баланс сил и демография в Первой и Второй мировых войнах

Особенно многообещающими видятся три нижеследующих подхода. Во-первых, все войны следует рассматривать в качестве попыток внесения изменений в баланс силовой политики в системе соперничающих государств. Разумеется, метод, которым государства-союзники противодействовали германской мощи в Первой и Второй мировых войнах, полностью соответствует основополагающим составным двух более ранних эпизодов европейской истории. Речь идет о двух этапах войны, целью которой было обуздание мощи державы Габсбургов в 1567–1609 и 1618–1648 гг., а также о более масштабной войне, предотвратившей господство Франции на континенте в 1689–1714 и 1793–1815 гг. Так же, как и в 1914–1918 и 1939–1945 гг., в каждом из вышеперечисленных примеров коалиция стран выступала против государства, вплотную подошедшего к обретению гегемонии на европейском пространстве. Точно так же взаимно противоречащие интересы, взаимное недоверие и радикальные отличия в идеологии внутри коалиции не помешали союзникам одержать победу настолько полную, чтобы позволить себе роскошь перессориться между собой после окончания войны[430].

В предшествовавшие столетия воины и подданные не имели права вмешиваться в расчеты правителем баланса сил. Однако в ходе двух мировых войн XX в. от граждан и военнослужащих каждой из противоборствующих сторон и каждого воюющего государства ожидалась вера в цели, явно противоречащие подобным расчетам, долженствующим служить надежным компасом в государственных делах. Переносить страдания и умирать за поддержание баланса сил, который сделал возможным (и даже спровоцировал) войну, было совершенно неприемлемым для всех сражавшихся. По идеологическим или иным причинам государственные деятели также раз за разом предпринимали действия, противоречащие принципам силовой политики[431].