Современная португальская повесть - Карлос Оливейра

Не отвечаю, Томас Мануэл некоторое время идет молча. Затем:

— Тебе не по вкусу?

— Что именно?

— Насчет женщин в период менструации. Но знаешь, как принцип это превосходно. Народный способ соблюсти гигиену, чем плохо.

Встряхивает головой, видимо, улыбается:

— До чего вы все ненавидите тайны, есть над чем призадуматься. Весьма подозрительно, старина. Весьма и весьма подозрительно….

Идя за ним следом, топча облака и погружаясь в них по колено, я спрашиваю его:

— T’es mort, Инженер? Ты мертв, мой сумеречный Амфитрион?

За много километров у нас над головами какой-то космонавт покинул, быть может, свой металлический кокон и свободно парит в пространстве, озаряемый потоками звезд.

«А ты, Инженер? T’es mort?»

Поворачиваюсь на другой бок.

«Постыдись. О мертвом не судачат».

XXVI

Но Инженер не был мертв. Ни тогда, во время нашей совместной прогулки на закате (а жучки-древоточцы все трудятся где-то внизу), ни сейчас, глубокой ночью, за бутылкой в баре автострады.

В такой час — ив баре? Сколько веков назад приехал оттуда падре Ново? Разве есть в этом предположении хоть какой-то смысл? — возмутилась бы моя хозяйка у себя в спальне в глубине коридора.

Ах, все имеет смысл в деревне близ лагуны. Здесь, на гафейрском меридиане, столько-то градусов широты (северной), столько-то долготы, у времени — своя протяженность, любовь покорна официальным траурным обычаям, и все имеет свой смысл, даже некий Инженер, который возвращается в бар своей погибели (см. соответствующее дело в архивах республиканской гвардии), согнувшись под бременем тени своего мертвого слуги. Никогда больше Томасу Мануэлу не избавиться от призрака этого человека, при жизни которого он столько потрудился, чтобы превратить его в собственную тень, и который в последний час все-таки от него ускользнул. Никогда, вовеки.

И теперь, когда Домингос ушел в край истины, тень вернулась и неотлучно при Инженере, словно опухоль, словно особая примета, которую волей-неволей выставляешь напоказ. Ее увидели служащие бензоколонки, когда Инженер вошел в бар, ее увидел бы Старик-Лотерейщик и порадовался бы от души. Призраки и проклятия — любимое блюдо Старика-Однозуба и, кажется, эти мои разглагольствования — тоже. Надо быть осторожнее, как бы не угодить ему в зоб.

Без кровинки: кто прояснит все дело завтра за обедом, так это падре Ново. Он может, как никто, — сгинь, Однозуб! — описать, какие были лица у служащих заправочной станции в тот момент, когда вчера, всего несколько часов назад, но уже вчера, Томас Мануэл сел за столик и потребовал себе бутылку виски.

— Без кровинки в лице, — скажет падре Ново. — Бедняги глядели на него так, словно увидели привидение.

— И не без основания, падре. Сказал вам Инженер, где он теперь живет?

— На него смотрели так, словно за ним по пятам следовала тень Домингоса.

— Это худо… — бормочу я.

А падре Ново:

— Что — худо?

— Призраки. В этом краю только и разговору что о призраках.

«Бум, бум!» Призраки и пьяные — сугубо местные изделия. С улицы доносится галдеж, люди еще не угомонились. Бум! Бум! Я знаю, от них разит вином так же, как разит виски от Инженера, который сидит в баре заправочной станции и пьет под взглядами остолбеневших от ужаса служащих. Мойщики и заправщики привыкли видеть его за этим столиком в обществе мулата, земля ему пухом. Инженер был всегда бодр, а Домингос клевал носом; они возвращались из Лиссабона после ночных пирушек, и оба были отмечены печатью распутства, выступавшей у них на лицах. Но об этом я буду говорить с падре Ново, и с глазу на глаз, — над хорошо прожаренным селезнем. И спокойной ночи. Кто это сказал, что один селезень казарки весит столько же, сколько гора леденцов?

И кто написал вот это: «Тишь этой спальни — как тамбурины… И эти стены — в Андалусии… и так далее». Кто автор?

Пессоа, непременный Пессоа. Фернандо Сеабра Пессоа (1888–1935), дон Себастьян[85] португальской поэзии. Мне не хотелось бы его цитировать, но стихи его звенят у меня в ушах (как горяча подушка!), и если я не помню их наизусть — а я не помню, — то могу посмотреть в «Косом ливне», на роскошнейшей бумаге лиссабонского издательства Аттика. Списать нетрудно:

«…как тамбурины (и т. д. и т. п.). И эти стены — в Андалусии… // И вдруг замирает пространство. // Замирает, скользит, расстилается. // И под потолком в углу (потолок надо мной деревянный, но к стихотворению это не имеет отношения) и т. д. и т. п. // Возникают охапки фиалок // Над телом моим, что лежит здесь, закрыв глаза…»

Закрыв глаза. С улицы доносятся гулкие шаги, шалые голоса. То запоздалые пьяницы шествуют домой, героически превозмогая неизбежные отклонения от курса, и приветствуют Гафейру, Родину, Человечество.

— Бум!

— Пали по большому острову! Бум!

— Бум! Пали, пали. Бум!

— Ох и ах, моя красотка! Я иду к моей любви! Я иду к моей любви, бум-бум-бум, па-ра-па-па!

Минуты бегут над «тишью этой спальни», где «тело мое лежит, закрыв глаза», а тем временем где-то далеко-далеко в бескрайней ночи пьяный пускает струю вверх. Инженер, мой семижильный Палма Браво, в каком виде ты собираешься явиться домой? А он весь откидывается назад, направляя струю к звездам.

— Иди-ка сюда, писателишка! Посмотрим, у кого выше.

Инженер весь безбожно искровенен, череп от кровоподтеков. Он вышел из бара заправочной станции ровно сто семьдесят дней назад (в памятную ночь на тринадцатое мая, не в нынешнюю) и пока не подозревает, что Мария дас Мерсес уже в краю истины и пристально следит за ним оттуда.

И Домингос за несколько часов до этого отдал богу душу — этого Инженер тоже пока не знает. Но он отдал богу душу, он мертв. Как сказала однажды Мария дас Мерсес в моем присутствии: «Томас погубил здоровье бедняги ночными пирушками», — и беспокойство ее было не напрасным. Надо полагать, она беседовала со слугой (и не раз, судя по всему) и получила подробнейшие сведения о кафе и барах набережной Содре, куда водил его Инженер, обивая с пути истинного.

Все эти приключения, вино и женщины выматывали мулата, что могли засвидетельствовать рабочие бензоколонки, видевшие его в баре, где в рассветный час он сидел возле Томаса Мануэла, мертвенно-бледный, с мигающими глазами; его костюмы были отличного покроя, но с плеча хозяина. Он возвращался домой надломленный, униженный, ибо — и это подтвердил сам падре Ново — мулат был человеком гордым, хоть по виду его этого нельзя было сказать. Приключения унижали его, с него было довольно.

— Поклянись, — потребовала — и очень резко — Мария дас Мерсес.

А Домингос:

— Клянусь, сеньора. Чтоб мне лишиться и второй руки.

— Ох, молчи, — выдохнула она в ужасе.

— Чтоб мне ослепнуть, сеньора. По мне, так в тысячу раз лучше было бы оставаться дома…

— Молчи, я сказала.

— Непонятный тип, — заметил (возможно, заметил) Томас Мануэл, беседуя с женой с глазу на глаз. — Приезжаем с ним в Лиссабон, предоставляю ему полную свободу действий… Никакого результата.

— Никакого?

— Никакого. Бегает от девочек. То ли у него комплекс из-за руки, то ли что еще.

— Ну, они, наверное, омерзительные…

— Всегда можно выбрать, и потом не думай, что это дешевки какие-нибудь. Только этого мне не хватало, чтобы мой слуга…

Мария дас Мерсес прикрывает мужу рот ладонью, не дает договорить.

— Томас, бедняга он…

Оба смеются.

Взрывы смеха подрагивают в зарослях вперемешку с хрустом обламываемых сучьев и шорохом шагов по истлевшим палым листьям. Теперь они доносятся из самой низины, и вот среди тростников появляются, держась за руки, Томас и Мария дас Мерсес, он впереди, она позади, они перепрыгивают лужи, распугивая лягушек, и смеются. На затылке у молодой женщины — капелька крови, крохотная ссадинка, которую муж только что заметил.

— Что там? — спрашивает она, остановившись.

— Царапинка. — Он показывает пятнышко крови на носовом платке. — Обмоем ее, хочешь?

Они садятся на краю причала, болтают ногами над тихими водами. Под ними — разноцветное мельтешенье примитивной жизни: пауки бегут по толстым нитям паутины от сваи к свае, недоверчивая жаба прячется в грязи, повторяя ее оттенки в своей расцветке, и неутомимые водомеры скользят по поверхности воды на своих долгих ногах. Они точь-в-точь как живые вертолетики, парят в воздухе, подрагивая тончайшими и блестящими лопастями крыльев, и скользят по воде легче пылинки.

— Когда мы поженились, — медленно говорит молодая женщина, — вы без конца нахваливали мне купанья в полночь.

— В такую погоду?

— Ну и что. Говорят, в полночь вода лучше всего. И вы обещали. Король не берет своих слов обратно.