Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прошли они мимо речки, что уводила на волок, по рассказам жителей той веси, где сожгли Бахаря. Там где-то на этой речке повыше была еще одна весь, жители коей и таскали грузы и ладьи на Вазузу, чтоб те доплыли до Волги, уходящей к восходу и дивным заморским градам, откуда и тот давний Арефа Вертоградарь[328], как его называл сам с собою Сычонок, изошел. И Спиридону вдруг так захотелось по ней и пойти и увидать ту небесную Волгу и дальние грады, моря.
Но Хорт неукоснительно выгребал на самый верх Днепра. Иной раз им уже приходилось в воду соскакивать, днище царапало по камням и пескам отмелей. Чудно то было. Большой Днепр, богатырь, превратился в какого-то призрачного младенца не младенца, а малого. И Спиридон легко перебегал его. Но все равно то и дело попадались виры, и берега расходились. Будто тот богатырь смольнянский все не хотел сдаться, смириться, раздвигал плеча, вздымал грудь.
Глаза и Хорта, и Мухояра уже были какими-то ненасытными. Они не хотели вставать на ночь, гребли или шли по отмелям до сумерек, так что у мальчика заплетались ноги, и слабели руки, и в голове мутилось. Дед как будто уже и помолодел от той воды колодезной, хоть еще и не испробовал ее. Хорт готов был скакать прыжками по реке, по омутам и отмелям, так почему-то казалось Спиридону. Ноги у него пружинили, плечи подымались, глаза так и горели, впивались в речные повороты впереди. Видно, он все-таки и сам окончательно поверил в ту забобону. И у мальчика перехватывало дыхание.
Как-то вечером дед поднялся на высокий еловый берег – а берега Днепра становились все выше и круче, словно и впрямь они достигли какой-то горной уже страны, – скрылся из виду да вдруг снова показался и махнул им, призывая подняться. Хорт медленно встал с поваленной осины, обглоданной зайцами и бобрами, глядя вверх, обернулся к мальчику, и у того сердце захолонуло: глаза Хорта и впрямь стали волчьими. Он быстро и легко побежал вверх. Мальчик не поспевал за ним, хватаясь за кусты, падая то на одно, то на другое колено. Наконец и он встал перед Мухояром позади Хорта, отдуваясь, глядя исподлобья.
Мухояр молча повел их за собой. Они вошли под своды сумрачного елового леса. Дед вел их дальше и внезапно остановился. Остановились и они. Так и стояли и молча глядели на стволы молодых елей, излучающих странный свет.
– Сребро, – наконец рек Мухояр, оглянувшись на мальчика и Хорта, и его лицо тоже было озарено этим необыкновенным серебряным светом.
Хорт молча ступил шаг, другой, пока не приблизился к тем елям, потом вытянул руку и дотронулся до ствола.
– Сребро, – рек и он, стараясь уменьшить силу своего берестяного трубного гласа.
И лицо его пламенело, и это был холодный пламень. А мальчик вспомнил, что баили в монастыре, мол, оборотень боится серебра, потому и хотели надеть на него ошейник с серебряными шипами. И почудилось: сейчас Хорт и станет самим собой, падет на четыре лапы, вздыбит шерсть на загривке и метнется резать… Но ничего не происходило. И в то же время что-то творилось со всеми ними: и с Хортом, и с дедом, да и с мальчиком. Свечение елей было дивным. И ведь солнце сюда не попадало, на эту небольшую полянку, а освещало только вершины старых коричнево-зеленых елей во мхах позади тех молодых елок. Такого мальчик никогда не видел. И думал, мол, ежели это серебро, так надо же что-то с ним подеять… срубить топором, набить мешок еловым серебром-то… Но ни Мухояр, ни Хорт ничего не предпринимали, просто стояли и глядели.
Наконец дед пошевелился, глубоко вздохнул и молвил:
– То вещба[329].
– Уйдем до ночи далее, – отозвался Хорт.
А мальчику не хотелось от тех елей серебряных уходить, но пришлось последовать за взрослыми.
И они спустились по крутому склону, цепляясь за кусты и корни, чтобы не упасть и не покатиться кубарем в Днепр. Сели в однодеревку и продолжили свой путь. Уже и не гребли, а толкались вырубленными длинными и крепкими шестами.
Солнечные знаки еще дотлевали на макушках высоких елей, которые отсюда, снизу, с реки, казались вообще великанскими, и ни Хорт, ни Мухояр не думали останавливаться. Птицы допевали свои вечерние песенки. Но вдруг солнце прорвалось через прореху в западной стене леса и осветило высокую цитадель берега в елях и березах, и мальчик первый увидел замершего там лося. Его могучая корона сияла, борода была красной. Он спокойно смотрел вниз на однодеревку и казался вырубленным из камня или крепкого дерева. Даже отсюда, снизу, он выглядел огромным и мощным. Спиридон указал на него, вытянув руку. Тогда вверх посмотрели и дед с Хортом.
– Сохатый Велеса, – проговорил дед и поклонился.
За ним то же хотел содеять и мальчик, но что-то его удержало. Он покосился на Хорта. Лицо Хорта было суровым. Он глядел на лося несмиренно. Шесты удерживали однодеревку на месте. Набегающая чистая вода пошумливала вокруг лодки, пенилась возле шестов. С пронзительной трелью пролетел над этим лесным ущельем черный дятел, и лось будто очнулся, повел тяжелой головой с раскидистой короной, неторопливо повернулся и пошел среди еловых бронзовых стволов и скрылся. Мухояр ему вослед поклонился. Хорт толкнулся шестом. Громче вода зашумела.
И они продвигались дальше, выше по лесному глубокому лабиринту. Внизу уже была ночь, а вверху, среди еловых макушек, только вечер… Но зажигались первые звезды.
И вдруг повеяло дымом. Хорт с Мухояром переглянулись.
Днепр тут вытягивался прямой дорогой, и сейчас она казалась серебряной. Дымок наносило откуда-то по этой водной живой дороге. Еще некоторое время они поднимались по реке.
Хорт повернул однодеревку к берегу и шепнул, что пойдет и посмотрит, кто там. Дед с мальчиком остались в лодке. Хорт исчез среди трав и кустов. Через некоторое время залаяла собака. Небо наливалось темной голубизной, и звезды ярче серебрились над
