Новый Мир ( № 12 2008) - Новый Мир Новый Мир

Линoр Горалик. Агата возвращается домой. М., “Livebook”, 2008, 48 стр.

Издательство, заметное своим вкладом в индустрию современной популярной сказки, зато2ченной под профанацию и развенчание древнего сказочного канона, вдруг выпустило книжку, в которой классическая модель жанра не только соблюдена, но и обогащена более поздним, чем его архаический магизм, смыслом.

И название, и само исполнение сказки Горалик воспроизводят чистую модель сказочной истории, какой ее знают все интересующиеся по книгам Я. Проппа. Именно не использует для изложения авторского волшебного сюжета — а воспроизводит максимально строго, чисто, изобретая ровно столько деталей и сюжетных мотивов, сколько необходимо для превращения схемы в иллюстрацию. Такое обращение к канонам жанра придает этой тоненькой книжке чрезвычайную емкость, а самой ситуации сказки — разительную суровость.

Девочка Агата, оставшись на вечер без присмотра родителей, решает не то чтобы пресловуто “нарушить запрет” — а всего лишь выбежать погулять в близком лесу, ну недалеко, хотя бы на сто шагов. По дороге она падает в засыпанную снегом расселину, о которой совсем забыла. Свалившись, она придавила бесенка, который, пообещав клад в обмен на свободу, переносит ее в стеклянный лес.

К “папе”. Папа — черт не черт — “человек” в меховой шубе. Общение с ним по исполнению символично, хотя реально символов всего ничего — игра в ладушки, волшебные кольца. Магия “человека” в шубе не предметна, не зрима — рядом с ним Агате теплее и веселее, играя с ним, она чувствует себя лучшей и правой.

И он совсем не страшен — страшна тоска, охватывающая все ее существо, когда игра прекращается, когда она, по собственной даже воле, с “человеком” в шубе должна проститься. Напряжение влечения к “человеку” в шубе нарастает, Агата в болезненном жару, и следующий лес их встречи будет оловянным, и в нем услышит Агата предупреждение о том, что третья игра разорвет тоской ее сердце. Когда магия притяжения к игре — к теплу и легкости “человека”, к себе “лучшей”, себе правой — будет окончательно преодолена, Агата сможет вернуться домой, по пути решительно и строго прогнав едва опять не попавшегося ей бесенка.

Что бросается в глаза? Притупление языческого еще магизма, усиление даже не этического — духовного наполнения сюжета.

Тускнеет этическая система координат: в этой сказке, собственно говоря, нет ни добра, ни зла, — во всяком случае, таких, которые можно было бы опознать обыденной моралью. Добро и зло здесь скорее религиозного характера: это грех и очищение от греха. Те, кто следит за своими духовными намерениями, в незначительном с виду приключении Агаты — захотелось погулять, случайная встреча, внезапная болезнь, возвращение — опознают все стадии допущения греха в наш душевный опыт.

В связи с этим понятным делается и смысловая неслучайность названия. Каноническая сказка переживает как центральное событие поход из дому: магическое путешествие в иномир за волшебным даром (знанием, судьбой). Это характерно и для авторских сказок: в заглавия вынесены и в сюжете центральны “путешествия” героев в Лапландию, в Страну Чудес, Королевство кривых зеркал… В сказке Горалик, перекрестившей магическую логику в духовную, центральным событием стал именно путь Агаты из леса. И сказочная состоятельность героини здесь измерена не невидалью оловянного леса — плена греха, — где кто только не побывал, а каждый раз исключительным, в духовном “путешествии” не гарантированным возвращением в дом.

Книгу иллюстрировал тонкий художник (О. Пащенко): на каждой из роскошных мелованных картинок девочка Агата одна. Это еще одна поправка к канону: нет ни бабы Яги, ни Кощея — как извне решающей судьбу героя враждебной силы. Рожки и шуба — свойства нашей внутренней вселенной, вылезающей с нами поиграть в лесу, едва нам однажды “страшно” захочется “пойти погулять”.

± 2

Владимир Курносенко. Жена монаха. М., “Время”, 2008, 336 стр.

Оксюморон, вынесенный в название сборника (и при покупке книги заманчиво аукавшийся с “Записками попадьи”), обманывает: в одноименной повести нет ни одного монаха, слово же возникло благодаря прозвищу одного из главных героев, по молодости замеченному в затянувшейся невинности. У этого Монаха есть жена, но интрига, сами понимаете, уже не та.

Впрочем, читателю, откликнувшемуся на название, разочаровываться не стоит: образы монаха и окормляемых им “жен” встретятся в другой повести книги, а вообще религиозная тема прошивает книгу красной нитью. Одновременно, пожалуй, и довытягивая ее до художественной самобытности.

На октябрьской пресс-конференции, посвященной очередному “букер”-сюжету, выступавшие затронули тему массовой литературы: традиционно определяемой как жанровая, но в последнее время подходящей, как заметила Мария Елифёрова, под именование “форматной”. Сделанное уточнение в данном случае плодотворно. Потому что, конечно, книга Курносенко не “жанровая” — это честная проза, рожденная стремлением выразить открывшуюся автору правду о бытии и человеке. Но вот исполнение этой прозы местами, увы, “форматное”, что значительно убавляет ей правды.

“Форматны” в книге Курносенко темы, очевидно навеянные не авторским размышлением, а коллективным сознанием постсоветского времени. Постперестроечная обида интеллигенции на “агрессивных, самодовольных и деятельных, что нынче откуда ни возьмись обнаружились в „устрашающем просто количестве”” — в сочетании с обидой на саму интеллигенцию, которая “глаголала с кафедр да в телевизионных студиях”, пока народ “выходил на огневой рубеж, на гладиаторскую арену”. Исполнение этих тем неизбежно выбрасывает иные абзацы книги из художественности в банальную публицистичность. Даже в наиболее чистую религиозную линию книги вкралась какая-то медийная компрометация отца-монаха через гомосексуализм.

“Форматны” отсылающие к классическому литературному наследию герои и сюжетные ходы. Герой с плебейской фамилией Чупахин уж лучше бы звался по имени, не вызывая совершенно лишнего для его образа сатирического, картонно-типажного впечатления. Его возлюбленная, напротив, уж что-то не по-живому элитарна: на свиданиях сыплет цитатами, все из Беранже да из Пушкина, то и дело заменяя ими выражение собственных мыслей, которые у нее, судя по обрисованному характеру, все-таки есть (“Прекрасны лица спящих”). “Форматны” — разочарованные в жизни врач и учитель, сцепившиеся в споре о душе до дуэли, но примиренные благородной и образованной (поправка на Курносенко: верующей) русской женщиной (“Жена монаха”).

“Форматен”, наконец, сам стиль — там, где автор придается манерному самолюбованию, полагая, что знатно сымитировал народность через “то бишь” да “инно”, живость речи — через “оттудова”, сложность образа — через составные слова вроде “неотрывно-внеотрыв”, каждая часть которых успешно бы заменила другую, своеобразие авторского языка — через трудноощутимые неологизмы типа “чакнула” трубка, “чамкающая” тропа и, не забыть как пишется, “чёкающий счетчик” (“цопеньким” глазам и “слипчатому” шепоточку я при этом вполне доверяю).

Все это — писательская неподлинность, а где же правда?

Правда, думаю, во-первых, в том, чтобы, поудаляв все “инно”, проредить и тексты: из четырех повестей и рассказа оставить, строго говоря, повесть “Свете тихий” и “Рукавички”, не строго — еще и “Жену монаха”. Первые же два произведения, по-видимому — довольно давние заготовки к более зрелым опытам, отложить до ПСС или уж, во всяком случае, не начинать ими книгу.

Центральным событием книги для меня стала повесть “Свете тихий”, в которой практически нет ни композиционной, ни сюжетной, ни стилистической фальши. При том что она посвящена, казалось бы, довольно закрытому сюжету: отрывок из жизни батюшки и трех женщин-певчих, вынужденных постоянно курсировать на поезде между двумя вверенными им храмами, — повесть необыкновенно увлекательна. Ее динамика обеспечена основным сюжетом — историей увязания в грехе: самая молодая певчая беременна и никак не решится на исповедь, боясь, что батюшка непременно отговорит ее от рокового шага. К этой духовной интриге мы то и дело возвращаемся, но увлечены не только ею, а психологически достоверными и не без лирического юмора исполненными сценками из жизни маленькой церковной общины. В повести немало мест, по чистоте исполнения музыкальных. Воображаемое единоборство Архангела и Вельзевула, устремившихся друг к другу, чтобы решить схватку “экономки” храма и регентши. Молчание и “трусливое, несвойственное ей состояние неполной искренности” в ответ на откровенность беременной героини, обнаружившие, что энтузиастке-регентше “не по плечу настоящая-то чужая беда”. Это пиршество души оказывается, однако, завязкой, которую автор решительно же и развязывает, не давая засмотреться. Одна за другой следуют финальные ситуации: личный крах и общественный бедлам, а следом, неумирающей надеждой, житие народно любимого святого.