Я дрался на Т-34. Обе книги одним томом - Артем Драбкин

Вот ты спрашиваешь, как взаимодействовали с пехотой? Пехота сидела на броне. Связь держали с командиром взвода, который сидит у тебя на танке. Ты – взводный, и он – взводный. Но я главней! Я его везу, а не он меня. Я командую ему: «Ты поставь охранение вот там и там, чтобы не подползли и не пальнули из фаустпатрона. А то сожгут танк, и все – мне капут и тебе капут». Пехота берегла танки, ведь им без нас ой как не сладко приходилось! При обстреле или преодолении обороны противника она спешивалась. Правда, некоторые оставались на танке. За башней спрячется – и жив-здоров. Я уже говорил, что танковая атака проходила на больших скоростях. Ты, как заяц, по полю виляешь, чтобы в тебя не попали! И не дай бог под гусеницу попадет пехотинец и ты его раздавишь! Это ЧП! Конечно, танки отрывались от пехоты. Это в кино показывают: идут танки, за ними пехота, но это картина, а в жизни только вот так! Только тогда ты останешься жив.

Следующая операция, в которой я участвовал, – Львовско-Сандомирская, наступательная. В ней я уже воевал на Т-34-85. Их в то время было еще мало, и в моем взводе была только одна такая машина, которую я, как командир, взял себе.

После ввода корпуса в прорыв мы двигались в общей колонне в направлении на Львов, не встречая сопротивления. Когда освободили город Золочев, командир корпуса сменил 61-ю бригаду, двигавшуюся в передовом отряде, на нашу, 63-ю бригаду. Командир бригады собрал нас и говорит: «Взвод лейтенанта Крюкова пойдет в головном дозоре, взвод лейтенанта Полигенького – в боевом охранении справа, а Железнова – слева». Мне придали взвод автоматчиков, два орудия ЗИС-3, которые мы прицепили к танкам и отправили в боковой дозор. Автоматчиков и артиллеристов я посадил на танки. Вперед я послал мотоциклистов, а взвод и машины с боеприпасами шли несколько сзади. Так мы двигались параллельно основным силам бригады километрах в трех от нее по полевой дороге, держа связь с командиром батальона по рации. Мы отошли от Золочева километров двенадцать, когда при подходе к небольшому населенному пункту я заметил впереди, примерно в полутора километрах, клубы пыли. Немедленно я дал команду остановиться и занять оборону на опушке леса, примерно в четырехстах метрах от населенного пункта. Разведчики, что ехали на мотоциклах, вернулись и доложили, что идет колонна противника. Я подумал, что, может быть, в ней всего два-три танка, а дальше пехота. Мы бы с ними расправились, как повар с картошкой… В головном дозоре колонны ехали мотоциклисты и три «Пантеры». Я по радио говорю: «Первый – мой. Козлов – второй твой. Тихонов – берешь третьего». Подпустив их метров на шестьсот, мы выстрелили по моей команде – танки загорелись. Пехота и артиллеристы уничтожили мотоциклистов. Немецкая колонна развернулась, и оказалось, что в ней шло не менее двадцати танков! Они отошли к деревне и стали лупить по нас. Я скомандовал отступление. Механику-водителю Петухову говорю: «Коля, давай вправо». Он развернулся, и тут снаряд попал мне в трансмиссию. Заклинило коробку передач и разбило бак. Танк загорелся. Я только крикнул: «Ребята, выпрыгиваем!» Слава богу, все выпрыгнули. Мне бы не надо было разворачиваться, а задним ходом уходить в лес, а потом уже там развернуться. А я стал разворачиваться на открытом месте и получил болванку. Остальные два моих танка отошли удачно. Артиллеристы и пехота закатили орудия в лес, и мы лесом вышли на шоссе и стали догонять бригаду. Насколько мне помнится, немцы дальше не пошли, а повернули в обратную сторону.

Поскольку я был командиром взвода, я просто пересел в другой танк. Раз твое подразделение существует, значит, ты должен быть при нем! Тут уже командовать тобой никто не будет, тут будет командовать тобой твоя совесть. Так что, когда бригада вошла во Львов, я остался командовать двумя оставшимися танками взвода. Уже в самом городе мой танк разбили, опять попав в двигатель. Он загорелся, но мы и тут успели выпрыгнуть. Когда я перебегал, вблизи разорвалась мина, осколками которой я был легко ранен. Ребята меня наскоро перевязали, и мы в пешем порядке стали продвигаться за танками.

Подошли к дому, в котором размещалось гестапо. Я открываю дверь – передо мной устланная широкой ковровой дорожкой парадная мраморная лестница, ведущая на второй этаж. Поднялся по ней наверх и остановился перед дубовой дверью с начищенными до блеска массивными бронзовыми ручками. Открыв ее, я оказался в комнате, которую принял за приемную шефа гестапо. В комнате стоял большой стол с массивными тумбами. Мне показалось подозрительным, что из левой тумбы выкинуты ящики, но в тот момент я не придал этому большого значения, а прошел к двери, ведущей в следующую комнату. Внезапно я почувствовал, что кто-то прячется в тумбе стола. Я повернулся и увидел, что над столом поднимается рука с «парабеллумом». Мгновенно я рванул на себя дверь и кубарем влетел в комнату. Немец выстрелил, но мимо. Я упал на пол, перевернулся. От таких резких движений открылась рана и снова потекла кровь. Я подобрался к двери и в щель между косяком и дверью вижу, как из тумбы вылезает немецкий офицер, обер-лейтенант. Я приставил свой «парабеллум» к щели и выстрелил. Попал ему в правое плечо. Он выронил пистолет. На выстрелы сбежались автоматчики и мои танкисты, которые осматривали первый этаж. Этот обер-лейтенант стоит с поднятыми руками, на левой руке у него были часы. Механик-водитель говорит: «Товарищ лейтенант, а у него часы хорошие». Снимает их, подает мне и говорит: «Возьмите. Будете вспоминать, как чудом живы остались». Часы были действительно замечательные, антимагнитные и водонепроницаемые. А этого офицера я приказал отвести и расстрелять. Если бы он не стрелял, я бы ему даровал жизнь, а так как он пытался меня убить, собаке – собачья смерть.

Вообще надо сказать, что немцев мы люто ненавидели. Правда, когда мы вошли в Германию, нам было приказано относиться лояльно к мирному населению, и гражданских мы не трогали, а детишек так даже подкармливали. На каждом танке был ящик, а то и два трофейного шоколада. Вот этим шоколадом мы их баловали.

Трофеи! О них разговор особый. В наступлении тылы за нами не поспевали, и я скажу, что с батальонной кухни мы питались, только когда выходили на отдых! Но после боя обязательно что-нибудь находилось. Потому что немцы не то что мы – нищие. У них все было. У нас тоже было, но где-то там, в тылу, до нас мало что доходило. А так все трофейное: колбаса, сыр, консервы мясные. Правда, хлеб у них никуда не годился. Мало того, что безвкусный, он еще и на хлеб-то не похож, все равно что опилки жевать. Вспоминаются еще получаемые по ленд-лизу полуторакилограммовые банки с салом шпик, копченым, порезанным на дольки длиной десять сантиметров, шириной один сантиметр, которые были проложены пергаментом. Достанешь два-три ломтика, положишь на кусочек хлеба, полкружки спирта махнул, закусил – и все в порядке! А пили так: в алюминиевую кружку наливали грамм сто чистого спирта, рядом ставили котелок с водой. Махнул (у меня сейчас даже слюнки потекли!), запил, и – никаких проблем. Только знаете что я вам скажу, те сто грамм, что нам полагались, пили за нас тыловики, а мы пили трофейный спирт. Правда, я никогда не пил перед боем. Выпить – это значит сгореть! Ни в коем случае! После боя, когда ты остался цел, да!