Воспоминания. Из маленького Тель-Авива в Москву - Лея Трахтман-Палхан

Все это я и рассказала ей и добавила, что знай мы, чьи это пиджаки то, без сомнения, не продали бы их, но память о Мустафе от этого, я уверена, не потускнеет. Мне показалось, что инцидент вроде бы исчерпан и Саля успокоилась. Мы переключились на какую-то другую тему, и как-то неожиданно Саля сказала, что ей еще нужно навестить племянницу мужа, которая тоже живет в Москве. Я оторопела, удивленно и растерянно посмотрела на нее и спросила: «Разве у Мустафы была племянница? Я не знала о ней ничего, почему же ты не отдала Диму ей?» И Саля совершенно спокойно, как само собой разумеющееся, ответила: «Так у нее ж были свои дети». Ну что я могла тогда сказать? И я действительно ничего не сказала, но после этой новости какой-то горький осадок все же появился у меня на душе.

Сале, как осужденной по знаменитой 58-й статье, было запрещено проживание в Москве. Салина подруга по лагерю добыла какое-то жилье для нее и Димы в городе Иванове, в ста километрах от Москвы. Через полгода Салю снова арестовали, а Диму в этот раз усыновила какая-то русская женщина, вся семья которой погибла во время войны.

Чтобы получить московскую прописку, нам нужно было срочно найти постоянное жилье. Одна работница завода предложила купить у нее небольшой деревянный домик, который она почему-то срочно продавала, но на такую покупку у нас не было денег. И все-таки мы решили дать ей задаток в надежде занять у кого-нибудь деньги. С помощью Мишиных знакомых по заводу мы отремонтировали дом, переложили в нем печь, покрасили, и он принял весьма приличный вид. Домик состоял только из одной комнаты и очень маленькой кухоньки, но все-таки это было наше собственное жилье. Так мы начали жить в поселке Владыкино, что находился в нескольких километрах от Москвы. В этом поселке мы прожили ровно девятнадцать лет, до 1966 года, когда наконец Миша получил отдельную квартиру в новом московском микрорайоне.

Владыкино

Прежде всего нужно было срочно заплатить за дом, так как его старая хозяйка переезжала. Она, правда, согласилась подождать какое-то время, но эта отсрочка не делала проблему проще.

И тогда я решилась написать письмо родителям в Палестину, собственно, тогда это уже было государство Израиль, которое Советский Союз признал и установил с ним дипломатические отношения. Из очень редких писем от родителей я знала, что живут они очень бедно, как, впрочем, жили все в первые годы образования Израиля, но тем не менее выбора у нас не было, и я обратилась к ним с просьбой как-то помочь нам купить этот несчастный домик. И они, конечно, помогли. Папа написал своему брату Ави в Америку, и тот прислал нам посылку с большим, на несколько мужских костюмов, отрезом отличного материала. В Москве этот отрез стоил больших денег. Какую-то сумму нам удалось собрать, и хозяйка согласилась взять отрез и собранные нами деньги в счет оплаты дома. Так мы стали законными его владельцами.

Мы оформили договор на покупку дома, нас официально зарегистрировали в милиции и выдали на всех продуктовые карточки.

Продовольственное положение в Москве в первые годы после войны, я бы сказала, было, пожалуй, еще хуже, чем в Томске. Мы питались в основном картошкой и морковью. Мясо, из-за чрезвычайной дороговизны, было на нашем столе так редко, что порой мы забывали о существовании этого продукта.

Зато из картошки и моркови я научилась приготавливать десятки блюд, пытаясь хоть как-то обмануть голод.

Жили мы буквально рядом с Москвой, поэтому Эрик пошел учиться в ближайшую московскую школу. Проблем с учебой у него никогда не было. Учился он всегда отлично, при этом у него были одинаково хорошие способности как к гуманитарным, так и к точным наукам.

В то время в Москве было много житейских проблем, и одной из них была нехватка детских садов. Устройство ребенка в детский сад было тогда несбыточной мечтой. По этой причине я сидела дома с двухлетним Изиком и, конечно, не могла пойти работать, хотя мы остро нуждались буквально во всем. Тогда по Москве ходила такая грустная шутка. Родители записали ребенка в очередь на получение места в детском саду. У ребенка уже появились внуки, а очередь еще не подошла.

Где-то уже поздней осенью 1947 года Эрик заболел скарлатиной. Вообще-то сама болезнь не считалась опасной, но врачи, боясь сопутствующих ей осложнений, как правило, госпитализировали детей на срок до сорока дней. Это случилось еще в те дни, когда мы жили в маленькой комнате на территории завода. Как-то, купая Эрика, я заметила красно-белые пятна по всему его телу и очень испугалась. Я побежала с ним в детскую поликлинику, расположенную довольно далеко от нашего дома. Мы с Эриком буквально ворвались в кабинет врача, у которого сидели несколько взрослых с больными детьми. Врач вначале попросила нас подождать, но, увидев мое испуганное лицо и растрепанный вид, все же осмотрела Эрика. После беглого осмотра она направила нас в приемный покой инфекционной больницы для срочной госпитализации. В тот же день Эрика положили в больницу. Посещение больных в этой больнице, естественно, запрещалось, и мы общались посредством записок. Эрик только начал учиться во втором классе, но уже мог довольно понятно письменно излагать свои мысли. Я писала печатными буквами записку, а он такими же буквами мне отвечал, так мы и общались.

Родители маленьких детей, которые еще не умели писать, всегда просили меня почитать им записки Эрика, из которых они выуживали кое-какие общие сведения.

После сорока дней Эрика выписали из больницы, но перед уходом врач спросила, есть ли у нас еще дети. Узнав, что у меня дома находится двухлетний сын, она очень серьезно предупредила, что болезнь эта очень заразная и есть большая вероятность заразиться. Она советовала изолировать Изика хотя бы на месяц от еще заразного брата. Совет, конечно, был хорошим и искренним, но что я могла предпринять? Родственников в Москве у нас с Мишей не было, а кто возьмет на месяц двухлетнего ребенка? Я даже не могла уехать с Изиком, если бы вдруг кто-то и согласился нас взять. Эрик был еще слаб, да и было ему всего восемь лет. Как я могла его оставить с Мишей, который целыми днями пропадал на работе. Короче, никуда мы не переехали, и случилось то, о чем предупреждал врач. Через неделю заболел скарлатиной Изик, и теперь я просила родителей старших детей почитать мне записки. Так в постоянной беготне от дома до больницы и назад прошло еще сорок тяжелых дней, после которых я буквально валилась с ног от полного изнеможения.

Когда наконец пришло время забрать Изика из больницы, случилось трагикомическое происшествие. Я сидела в коридоре и вместе с другими родителями ждала, когда приведут детей, подлежащих выписке из больницы. Медсестра привела группу детей примерно одного возраста с Изиком. Родители бросились к ним и стали разбирать деток. Я тоже подошла к ним, но, не найдя Изика, опять села, подумав, что привели не всех. Дети и родители быстро разошлись, и посреди коридора остался только один очень худенький мальчик с совершенно бескровным лицом и остриженной наголо головкой. Он как-то странно смотрел на меня, а потом подошел, дернул за юбку и произнес тихим голосом: «Мама». И сердце мое упало, я узнала Изика, подхватила его на руки и стала его целовать, обливаясь слезами. За сорок дней Изик так похудел, так изменился, что я даже не узнала его. Какой ужас! Не узнать своего родного сына!