Малёк - Джон ван де Рюит

07.00. Геккон в больнице. Никто не знал, чем он умудрился заболеть на этот раз. Укушенный не разрешил мне его навестить. Очевидно, Геккон лежит в карантине.

Червяк впал в кататонию. Уставился в стену и бормочет себе под нос какую-то тарабарщину, прижав к груди раскрытый учебник по математике. С надеждой спросил его, не слышал ли он новостей о Гекконе, но он лишь посмотрел на меня как на умалишенного и снова принялся бормотать.

13 ноября, понедельник

06.30. Лутули сказал, что у Геккона церебральная малярия. И дело плохо.

После обеда Укушенный вызвал меня в своей кабинет и сообщил, что Геккону стало хуже. Он непрерывно бредит, но когда ненадолго приходит в себя, зовет меня. Укушенный спросил, хочу ли я съездить к нему завтра. Без раздумий я ответил «да».

20.45. После самостоятельных занятий пошел к сестре Коллинз и стал расспрашивать ее о церебральной малярии. Она помрачнела и сказала, что это лихорадка, затрагивающая кору мозга, и если вовремя не спохватиться, то последствия могут быть серьезные. Сестра Коллинз чувствует себя ужасно — говорит, что должна была сразу понять, а не отсылать его в первый раз в кровать. Она приготовила нам по чашке горячего шоколада, и, слушая ее низкий голос, я чуть не уснул. Она обняла меня за плечи и сказала, что надо быть готовым к худшему. Потом она заплакала, высморкалась и улыбнулась.

— Помни, мальчик мой, — сказала она, — пути Господни неисповедимы. — Поцеловав меня в лоб, она сказала, что мне пора идти.

Сидел на подоконнике и смотрел на звезды. Никогда еще они не казались такими яркими. Помолился за Геккона — надеюсь, Бог меня услышал и немедленно взялся за работу.

14 ноября, вторник

Геккон выглядел ужасно (он и обычно-то выглядит не очень здоровым). Глаза выпучены, словно висят на ниточках. Он бредил, его лихорадило, но он изо всех сил пытался бороться. Я сидел с ним, пока он не уснул, и держал его за руку, пока он не проснулся. Это все, что я мог сделать.

День сменился ночью. Врач сказал, что я могу остаться в больнице.

15 ноября, среда

Ночью меня разбудила сестра:

— Он хочет тебя видеть.

Вылез из постели и поплелся в палату Геккона. Он сидел на подушках, не бредил и был в хорошем настроении. Я сел рядом, и мы поболтали — я больше, чем он, но с тех пор, как Червяк спятил, мне было не привыкать к длинным монологам. Я говорил об «Оливере», о Кристине и о наших приключениях у «адовых врат». Вскоре Геккон заснул с улыбкой на лице.

Когда он проснулся, то выглядел очень испуганным. Он схватил меня за руку и спросил, правда ли, что он поправится. Я ответил, что в следующую пятницу мы все вместе опять устроим ночное купание. Геккон просиял, сжал мою руку и попросил меня спеть для него. Я спел «Божью благодать» — наполовину песню, наполовину молитву. Думаю, мы оба понимали, что помощь свыше ему сейчас не повредит. Допев, я начал другую песню. Я перепел все псалмы, все партии из «Оливера» и перешел к популярным песням. Кажется, мое пение успокаивало мое друга. Он закрыл глаза и улыбался, несмотря на приступы лихорадки, сотрясавшие все его тело.

Почти рассвело. Мне на руку легла чья-то сильная рука. Должно быть, я уснул, прикорнув на кровати Геккона. Обернувшись, я увидел преподобного Бишопа. Он тихо улыбнулся и попросил меня оставить их с Гекконом наедине. Я сжал руку Геккона, но он не проснулся.

У входа в палату Укушенный сосредоточенно беседовал с перепуганными мужчиной и женщиной — видимо, то были родители Геккона. Укушенный нас познакомил. Мама Геккона обняла меня, а его отец пожал мне руку и опустил ладонь мне на плечо.

По пути в школу Укушенный рассказал, что на самом деле случилось в тот день, когда его якобы укусил лев. Оказалось, ему пришлось сразиться вовсе не со львом, а кое с чем более свирепым — раком костей. Он смотрел на дорогу своим слегка косившим глазом и выглядел печальным, а я понял, что передо мной сидит человек, которому лучше других известно, что такое боль. Мы долго молчали, а потом он повторил слова сестры Коллинз и сказал, что нужно готовиться к худшему, но верить в Божьи чудеса. Он потер ладонью подбородок и окинул взглядом бескрайние зеленые холмы, что простирались вокруг нас. Я вдруг обрадовался, что к нему наконец вернулась жена. Этот человек заслужил счастье.

23.40. И снова меня растолкала чья-то сильная рука. Это был Лутули.

— Спустись в комнату старост, — сказал он.

Я вылез из-под одеяла, спустился по лестнице и осторожно вошел в комнату, отчасти ожидая, что это какой-то розыгрыш.

В комнате горел дровяной камин. Конспекты Лутули были разбросаны по всему полу. Он приказал мне сесть в старое мягкое кресло и поставил передо мной чашку сладкого чая с молоком. Я смотрел на огонь — я еще не проснулся и не совсем понимал, где нахожусь.

— Геккон умер. — Голос Лутули не дрогнул, но был полон печали. — Примерно полчаса назад.

Я тупо кивнул. Мой бесполезный мозг отказывался поверить в услышанное.

Лутули что-то говорил, но я не слушал. Я все смотрел в огонь, глядя, как пламя проглатывает толстые бруски дров, превращая их в пепел.

16 ноября, четверг

Встал с кровати посреди ночи и стал рыться в шкафчике Верна, пока не нашел фонарик. Я все еще не мог поверить — ведь Геккон сам показывал нам огромные зеленые таблетки от малярии! Я открыл шкафчик Геккона и сразу их нашел — они так и лежали в коробке из-под обуви. Двенадцать зеленых пилюль все еще в упаковке, все целые. Геккон сдержал свое обещание. Он же поклялся больше никогда не пить таблетки.

20 ноября, понедельник

Хотел бы я написать, что прошедшие несколько дней были плодотворными. Но на самом деле писать особенно нечего. Помню крикетный матч, помню, как пытался готовиться, как собирал вещи Геккона. Я не плакал до вчерашней переклички, когда Берт случайно выкрикнул его имя, а потом торопливо перешел к следующему. Почему-то только тогда я понял, что мой друг не вернется. Я выбежал на пустые поля, где можно было спокойно поплакать, — и даже там мне казалось, что кто-то вот-вот выскочит и начнет надо мной смеяться.

Кажется, сегодня я впервые завалил экзамен. География и так сложный предмет, а когда к ней не готовишься, то и подавно. Физика была еще сложнее — не уверен, что сдал и ее. Но мне все равно. Теперь все кажется неважным.

21 ноября, вторник

Еще два экзамена позади. Завтра я буду петь на похоронах Геккона. Его мама сказала, что это было его предсмертное желание, но я об этом и так знал. Я как сейчас помнил тот день, когда мы сидели у «адовых врат» и он сказал, что хочет, чтобы я спел на его похоронах. Но я не думал, что этот день придет так скоро.

22 ноября, среда

12.00. На похоронах я не очень-то слушал, что говорили. Все было как в бреду. Я просто не мог поверить, что это мой друг лежит в лакированном деревянном ящике, накрытом цветочным венком. Помню, как увидел Кристину в церкви и рассердился. Аманда тоже была там, но мне было все равно. Пусть когда-то девчонки занимали все наши мысли и все разговоры были только о них, но сейчас все это казалось совершенно неважным.

Под звуки школьного гимна члены Безумной семерки внесли гроб Геккона. Глок произнес речь, потом выступил преподобный Бишоп, и наконец Укушенный. Всё летело мимо ушей. Его все называли Генри, и мне казалось, что все они говорят о ком-то другом. Моего друга звали Геккон, и я запомню его как Геккона.

Преподобный подал мне знак кивком. Я подошел к алтарю и спел «Дорогой Господь и Отец рода людского». В нагрудном кармане моего пиджака лежала коробочка с пометом краснолицей макаки. Помню звуки органа и гробовую тишину вокруг, нарушаемую лишь воркованием голубей под крышей. Так я и стоял, и пел своим девчачьим голоском о всеобщей любви к Богу, который позволил моему лучшему другу умереть, так и не удостоив его своей милости.

Дорогой Господь и Отец рода людского,Прости нам глупости наши…Вдохни сквозь жар желаний нашихПрохладу Твою и утешение Твое,Да онемеют чувства, да отступит плоть,Глаголь сквозь землетрясения, ветры и огнь,О, тихий глас спокойствия,О, тихий глас спокойствия.

23 ноября, четверг

Когда сдаешь экзамены, к которым даже не готовился, в тебе просыпается какая-то удивительная смелость. Возвращаясь с экзамена по английскому, наткнулся на доктора Зу. Тот спросил, не хочу ли я прийти к нему на прием. Я покачал головой и ответил, что теперь справлюсь со всем, что бы ни случилось.

Саймон убежден, что Макартур знал, что Геккон умрет, и поэтому прошел сквозь него, когда явился нам. Верн теперь считает, что в ту ночь, когда он видел призрак Макартура в часовне, тот сказал вовсе не «эхо», а «Геккон». Жиртрест разволновался и устроил собрание в своей каморке.