Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк - Антонина Коптяева

Словно чем-то отравленный ходил в эти дни Ефим Наследов, прислушивался к хриплому дыханию Мити, поправлял немудрящие подушки под его головой, вытирал кровь, сочившуюся тонкими струйками изо рта при каждом движении, а то подолгу стоял во дворе, на холодном ветру, глядя в мутное ночное небо.

— Иди-ка ты домой, отец, не блажи! — сердито загоняла его в землянку Наследиха. — Застудишься да свалишься — двойная беда мне будет!

— Сердце я застудил, Евдокия, — сказал он однажды. — Будто крыга ледяная в груди.

— Сичас чайку с сушеной малинкой, — не поняв, засуетилась она.

— Да не в малинке дело. Жизня у меня на перекос пошла. Одно хуже другого: сына изувечили, дочь в волчью стаю сбежала…

Наследиха смотрела, грустно помаргивая, ждала, что он скажет еще: ее ли саму не ударили эти беды?! Но Ефим замыкался, пряча непривычную печаль. Все понятия перевернулись в нем, когда вместе с Левашовым и братьями Хлуденевыми нес он домой по темным пустырям еле живого Митю. Глядя на иссеченное нагайками лицо сына, измятого копытами казачьих лошадей, Ефим Наследов слушал разговоры рабочих о предательстве эсеров и задыхался от горя и стыда. А на рассвете в землянку ворвался Харитон и крикнул:

— Может, ишо побежишь своего Барановского на ручках к атаману доставить? Они с Семеновым-Булкиным мозоли набили, бедняжки, покуда шмыгали с доносами — казаков вызывали. Мало того, ночью заодно с Дутовым над арестованными куражились.

— Неужто до того дошло, будто социалисты помогали Дутову при допросах? — спросил Ефим слесаря Константина Котова, которого теперь избрали помощником начальника штаба Красной гвардии (начальником стал Левашов).

Человеком нелегкой, трудовой жизни был Котов и слов на ветер никогда зря не кидал.

— Точно, — ответил он на вопрос Ефима. — Ребята, которых отпустили после ареста, в один голос говорят: вместе с Дутовым сидел за столом твой Барановский, когда рабочих допрашивали.

— Мой? Кой черт его мне всучил?

— Никто не всучал, сам ты ухватился. Не зря говорят: гнилой товар — на слепого покупателя.

— Да я руки себе отрубил бы теперь за то, что его, поганца, под зад поддерживал.

Котов улыбнулся:

— Лучше этими руками дать ему, а заодно и атаману хорошую взбучку.

— Пиши меня в гвардию. Я этот позор с себя ихней гадючьей кровью смою.

В один из маетно-длинных дней забастовки Ефим Наследов, сам не зная зачем, забрел в паровозосборочный цех. Там стояла непривычная тишина. Только перелетали, чирикали под крышей голодные чумазые воробьи, смело прыгали по паровозам, стоявшим в ожидании ремонта по обе стороны приемного моста.

Сколько раз, приняв вместе с товарищами очередной паровоз, приступал здесь Ефим к своей работе слесаря!.. Гулко отдавались в вышине под закопченными сводами удары молотков по металлу, скрежет и лязг железа.

В нагаре и ржавчине, грязные от натеков смазочных масел, с котлами, забитыми накипью, приходили сюда, как в стойла, больные паровозы. Многие тысячи верст пробежали их колеса, бессчетное количество грузов и людей перевезли они! Грубые, но чуткие руки железнодорожных мастеров ощупывали их, простукивали пядь за пядью бока и остывшие утробы, чтобы затем, снова дыша несокрушимой мощью, сверкая чистыми, обновленными деталями, мчались по дорогам страны стальные кони…

Много их прошло через руки Ефима Наследова!..

Недвижно стояли теперь «раздетые» и «разутые» паровозы, и около них не хлопотали, как обычно, рабочие в промасленных до черноты, лоснящихся спецовках: токари, клепальщики, слесари, сборщики. Не вспыхивали огни автогенной сварки, не звенели оглушительно молотки.

Ефим Наследов посмотрел на свои заскорузлые большие руки:

«Нет, шалишь, друг любезный, такие отрубать! Ну, была промашка… прах ее возьми! Да ладно во время драки, а не опосля, все вышло на видноту…»

Он хозяйским глазом осмотрел замерший цех, ряды терпеливо ждавших паровозов.

«Ничего, мы вас выпустим… для Советского государства».

Еще раз вдохнул запах стынущего железа, застарелой масляной гари и зашагал домой: поспать, по крайней мере, коли есть нечего.

Возле самой землянки ему встретилась Вирка Сивожелезова. Сначала он и не признал ее: повзрослела, худая, бледная, повязанная по-старушечьи темным платком.

— Это я, дядя Ефим, — сказала она просто. — Не угадал? Разве так изменилась?

Мелкие морщинки в углах рта и на лбу, черные тени вокруг ввалившихся светлых глаз — сама забота и горе глядели на Ефима Наследова.

— Вирка!.. — удивился он и даже неловкость ощутил оттого, что так назвал ее. — Здорово живешь, Виринея!

— Не больно здорово.

— Говорили, в газете работаешь… Или не ко двору пришлась?

— Да нет. Держусь. Хоть и придираются — комиссаршей кличут, но покуда хватает у них бараньей совести, чтобы не отнять у ребят последний кусок хлеба.

— Достается тебе! — уважительно и с сожалением сказал Наследов. — К нам пришла или папаню наведывала?

— Чужого бы такого топором изрубила, а на своего рука не поднимается: не могу ребятишек от себя отпугнуть. С тем и пришла, дядя Ефим! — Она с отчаянием подергала, потеребила концы платка, торчавшие над впалой грудью. — Забрали Александра Алексеича, теперича у меня заступы нету. А тятенька родимый рад-радехонек, что атаман волю взял. Говорит: я вас, беспачпортных, в любой момент домой возверну и с тебя шкуру на лыки спущу. Вот ведь оно как! Сроду не думала, что какой-то казачий атаман поперек моей жизни станет!

— Мы сами того не думали, дочка… — В голосе Ефима опять дрогнуло что-то жалкое, а не этого она ждала.

Уж не испугался ли он, что Вирка Сивожелезова в нахлебницы к нему хочет проситься?

— Я к Мите и к Харитону пришла, чтоб пригрозили они Сивожелезову, приструнили бы его опять: стыда-то он не имеет. Ежели по молодости им вступиться нельзя, так есть же у вас, рабочих, общественная связь — защита.

— Митя теперича не ходок ни за себя, ни за других: чуть совсем не растерзали парня…

Виринея не поняла и этой отговорки. О Мите она узнала сразу, едва вошла в Нахаловку. Хотела вызвать Харитона, но встретила самого Наследова и все ему сгоряча высказала. Отчего же он вроде отталкивает ее от своих дверей? Ведь мог бы вместе с Харитоном пойти к ее отцу-извергу. Ну хоть что-нибудь посоветовал бы! Чего он стоит, будто мешком из-за угла оглушенный?

А Ефим и правда был оглушен вдруг возникшей мыслью о сходстве своей к Виркиной судьбы: обоим плохо без Александра Коростелева и его товарищей — большевиков, для обоих жизненной помехой стал атаман Дутов, победа которого так радовала и эсеров, и Виркиного отца — отпетого негодяя.

Только увидев, что девушка собралась уходить, Наследов опомнился:

— Куда же ты? Айда к председателю статочного комитета — он тебя должон знать: свой, нахаловский человек. Я с ним и к Сивожелезову схожу. Надо его тюрьмой за убийство вашей матери пугнуть. Мы в свидетели пойдем. А для ребятишек выделим сиротскую долю из рабочей взаимной помощи — все-таки легче тебе будет. Не вешай, девка, нос — найдем управу и защиту.

Деловито-участливый тон Наследова не ободрил, а еще сильнее расстроил Вирку, у нее задрожали губы, подобие румянца появилось на лице, и, словно торопясь смыть эти розовые пятнышки, хлынули слезы.

Только теперь понял Ефим, как наболела душа у девушки, еще подростка, как тяжко и страшно ей быть ответчицей за шестерых малышей.

— Чего же ты, дурочка, к нам не приходишь? Мы с Евдокией рады тебе были бы.

— Когда мне?! — с огромным усилием овладев собою, сказала Вирка. — На работе — пока в глазах не зарябит. Прибегу домой — от черноты не отмоюсь: и постряпать, и починить, и дровец раздобыть надо. И это бы ничего: Нюшка у меня — настоящая выручалка. Да вот беда, стал к ней привязываться сынок купца, такой боров откормленный. Дрожу — душа стынет. Девчонке проходу нет. Что тут делать, дядя Ефим?

— Морду ему своротим набок, вот что!

— Ну и засудят вас, а они правы будут. Отец-то у него — сила. В первой гильдии числится.

— Эка задача! — Ефим поневоле полез пятерней в заросший затылок. — Ладно! Морду сворачивать купчишке подождем. Харитон будет запросто заходить к тебе. Пройдися с ним под ручку раз-другой перед купеческим домом. Пусть с Нюшкой походит по улице. Небось сам отстанет тот стервец, когда Харитоновы кувалды разглядит.

Длинное одноэтажное здание тюрьмы с высоким дощатым забором прохожие обходили стороной. Темные зарешеченные окна, полосатые будки по углам, мерные шаги часовых — все нагоняло тоску. Но Александру Коростелеву после станичной кутузки, окруженной лютой ненавистью казачьего населения, тюрьма показалась чуть не домом родным. Главное, она в Оренбурге, где столько своих, и арестованные товарищи соберутся под одну крышу.