Мико - Эрик Ластбадер

Жизнь Икан в фуядзё, самом старом в Ёсиваре заведении подобного толка, началась с того, что она стала камуро — своего рода ученицей, приставленной (в свободное от стирки и уборки время) в качестве девочки на побегушках к ойран, проституткам более высокого разряда.

В этой своей ипостаси она постоянно была чем-то занята, но всегда выкраивала время, чтобы понаблюдать за окружающим миром и сделать из своих наблюдений какие-то выводы. Часто ранним утром она подражала движениям и изящным пируэтам ойран до тех пор, пока на падала в изнеможении на свой футон.

В двенадцать лет Икан подвергли придирчивому экзамену, и она вошла в разряд синдзо, после чего начала постигать науку “байсюн”, включавшую в себя пение, мудреное искусство сочинения, икебаны, чайной церемонии, танцы, изучение литературы и, разумеется, тонкостей любовной игры.

Эти занятия длились пять лет и завершились еще одним экзаменом, от которого на сей раз зависела вся ее дальнейшая судьба. Провалившись, она вновь превратилась бы в камуро, чтобы до конца дней выносить помои с кухни фуядзё.

Серьезных затруднений у Икан не возникло, и в семнадцать лет она поднялась на более высокую ступень — ойран. Четыре года усердно и успешно трудилась она на своем непростом поприще; ее смышленый, пытливый ум постигал все лучшее, чему могли научить более опытные женщины, окружавшие Икан, а врожденная чувственность помогала доставлять мужчине самые разнообразные удовольствия — и духовные, и эстетические и, разумеется, телесные. Икан создавала свой собственный мир, который становился все просторнее и который была способна познать лишь она одна.

В свой двадцать первый день рождения Икан стала таю, достигнув высшей из трех степеней ойран.

В истории этого “замка, не знающего ночи”, еще не было таю в столь нежном возрасте, и в честь Икан было устроено празднество.

И именно в этой более чем праздничной атмосфере, когда сакэ лилось рекой и сямисэн ткал во влажном воздухе музыкальную ткань, Икан впервые встретила Хироси Симаду.

Это был спокойный, энергичный мужчина, которого можно было назвать симпатичным лишь с очень большой натяжкой, но он обладал некой силой духа, которую Икан находила весьма привлекательной.

Симада, в свою очередь, почти сразу приметил ее. Стоило ему увидеть эту статную, будто алебастровую красавицу, и сердце его растаяло. Он ощутил, как в недрах его существа зарождается громкий крик, и на миг ухватился за деревянный резной столбик лестничных перил, дабы обрести опору. Уняв дрожь в коленях, он смог перевести дух. Голова стала легкой, как после целой ночи возлияний, а во рту появился странный металлический привкус, словно туда попал кусочек оловянной фольги.

Прежде ему никогда не приходило в голову, что он может влюбиться. Ведь мужчина не приходит к гейше только за любовью, он приходит, чтобы расслабиться, утешиться, провести ночь, полную услад. Но в тот миг, когда Симада впервые увидел Икан, он был потрясен ее физическим совершенством и понял, что никакая другая женщина уже не сможет увлечь его, даже собственная супруга. Нет, об этом можно даже и не думать.

Икан, несомненно, источала некую ауру. Даже остальные ойран с завистью шептались об этом между собой. Потому что ей удалось то, к чему стремились все обитатели этого зыбкого мира: она добилась поразительного сочетания духовного и животного начал, которое пленяет всех мужчин почти волшебным могуществом чар, завладевает всеми их чувствами, служит источником всех наслаждений. Клиенты Икан блаженствовали в равной степени, и когда она читала им из “Гэндзи моногатари”, и когда составляла для них букеты из лилий, и когда слагала в их честь хайку, и, разумеется, когда играла с ними на ложе.

Поэтому Симада и прикипел к Икан. Его взор любовно ласкал изысканные складки ее блестящего кимоно, полупрозрачные черепаховые кандзаси, кокетливо воткнутые в великолепные сверкающие черные волосы, и куси — простой японский гребешок из дерева цугэ, который носят на затылке. И когда он сказал ей первое слово, выдавленное сквозь спекшиеся губы, она повернула к нему голову, и от этого движения грудь его наполнилась трепетом вожделения. Разумеется, у них не было ни малейшей возможности уединиться на этой вечеринке, да и предварительных переговоров, как это было принято в фуядзё, никто не вел. Но уже на следующей неделе, едва выкроив толику свободного времени, Симада снова вернулся в Ёсивару.

Трепеща, Симада замер на пороге этого бледно-зеленого и янтарно-желтого дома. Дождь барабанил по его амагаса, и Симада, подняв голову, увидел, как падают капли с карнизов, расположенных под вогнутой черепичной крышей. Подражая самураям былых времен, Симада немного изменил свою наружность, прежде чем отправиться в квартал красных фонарей.

Он не то чтобы стыдился своего прихода сюда или стремился утаить посещение фуядзё от жены. Напротив, именно к ней приходили счета из “замка, не ведающего ночи”, именно она оплачивала увеселения Симады. Дело было скорей в неустойчивом политическом и экономическом климате, царившем в чиновной среде; как раз это обстоятельство и вынуждало Симаду действовать с большой осторожностью. Как заместитель министра торговли и промышленности он имел множество врагов и не хотел давать пищу для происков недоброжелателей, норовивших изгнать его из политики.

Порыв холодного ветра пронесся по улице, вогнав Симаду в дрожь и заставив плотнее закутаться в длинный, похожий на балахон дождевик. Эта ищейка из командования оккупационных сил, полковник Линнер, уже вынюхивает, в чем бы его обвинить, и, хотя Симада был совершенно уверен, что надежно упрятал концы в воду, тем не менее он не ослаблял бдительность, поскольку знал, что теперь, когда война кончилась и поднялась волна проверок, вряд ли можно будет надеяться на заступничество премьер-министра. Напротив, зная Ёсиду, Симада был убежден, что тот первым сдаст его, как жертвенного агнца, этим гайдзинам в трибунал для военных преступников.

Война. При мысли о ней Симаду бросало в дрожь. О чем бы он ни думал, мысли его все время возвращались к войне. Как жалел он теперь о том, что Япония не пошла иным путем. Сейчас, задним числом, его собственные безумные помыслы об экспансии, его тесные связи с поджигателями войны из “дзайбацу” казались Симаде не менее губительными, чем харакири. Он был ключевой фигурой в Министерстве боеприпасов и спасся от военного трибунала отчасти благодаря той изворотливости, с которой скрыл свое прошлое, а отчасти — благодаря решению начальства в последнее мгновение расформировать Министерство, превратив его в торгово-промышленное ведомство. Это произошло перед самым приходом оккупационных сил, тотчас приступивших к политической чистке.

Симада взглянул на свои руки. Ладони сделались липкими от пота. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. По пути домой Симада решил остановиться у синтоистского храма и попросить богов и “ками” даровать ему уверенность в себе и благословенное забвение. Он знал, что, если бы не этот гайдзин Линнер, кругом сейчас были бы тишь да гладь.

Двери фуядзё распахнулись, и Симада очутился в снопе холодного света, похожего на луч прожектора. Он торопливо вошел в дом.

Поначалу Симада хотел от Икан только одного — чтобы она подавала ему чай. Мудреная чайная церемония успокаивала его как массаж, как холодный душ в японской парилке.

Когда он смотрел, как Икан готовит ему чай, все напасти, страхи и сомнения, преследовавшие его по пятам за пределами “поля счастья”, растворялись, будто слезинки, падающие в пруд. Их вытесняло наполнявшее душу ощущение приятной удовлетворенности, ясности мысли, какой он уже и не чаял достигнуть.

И поскольку каждое движение Икан — независимо от того, насколько оно было мимолетным или банальным, поворачивала ли она чашечку с чаем или поправляла прядь волос — являло собой квинтэссенцию изящества и женской плавности, Симада чувствовал, как множится его блаженство по мере того, как он постигает смысл всех ее слов и поступков. Ибо слова эти не имели ничего общего с избитой светской болтовней. Икан никогда не говорила о пустяках. Напротив, каждый заданный ею вопрос, равно как и каждый ответ на вопрос Симады, был чарующе красноречив.

В том мире, который лежал за стенами фуядзё, Симаду терзали воспоминания, старившие его, будто прогрессирующий рак. Но здесь, благодаря Икан, это наваждение, отравлявшее жизнь, отступало, и Симада, околдованный ее неземным, поразительным озорством, как бы рождался заново, будто змея, сбросившая старую кожу.

Сама же Икан никогда не видела, каков был Симада во внешнем мире. Ему не было нужды плести интриги, давать отпор недругам. Перед ней представал тот Симада, каким он мог быть, если бы родился в другую эпоху и в другой стране.

Симада был с нею нежен и сердечен. Он явно радовался всему, что делала Икан, и это согревало ей душу. Она увидела, как остро нуждается он в опеке и любви, а поскольку Икан была убеждена, что все мужчины по сути своей — просто дети, ей было ни к чему доискиваться причин этой его потребности.