Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды... - Ханс Фаллада

— Ровным счетом ничего, — выпаливает Куфальт. — Ни одного пфеннига! Сначала ко мне зашел один тип, зовут его Дитрихом. Хотел получить залог. Ну, того я здорово надул, он хотел иметь двадцать пять процентов с моих доходов. А в конце одолжил мне двадцать марок!

Куфальт хохочет, и Эмиль смеется вместе с ним, хотя ему не все здесь понятно. И Куфальт рассказывает о Дитрихе: за кружку пива и стопку водки в кабаке, вот болван, хотел отнять у меня последние деньги, вот дурак…

Теперь смеется уже Эмиль.

— Поделом ему, стервецу! А потом ты тайком от него пошел к господину Фреезе?

— Да, пошел, — отвечает Куфальт, но отвечает как-то странно.

— Мне разрешили вербовать подписчиков и собирать объявления, и за все я буду получать деньги.

— Вот это, брат, да, ну молодчина! — ликует Брун. — Если ты еще и к директору пойдешь и дело выгорит, тогда мы оба заработаем кучу денег и сможем ходить в шикарные рестораны к настоящим бабам, а все эти Врунки и Хильды пусть…

И в этот самый момент рядом с ними раздался голос:

— Нельзя ли мне на секунду переговорить с вами?

Они смущенно замолчали.

Куфальт первый пришел в себя:

— Может, я сегодня вечером еще зайду к тебе, Эмиль!

— Отлично, — сказал Эмиль. — И помни о директоре!

— Само собой! — произнес Куфальт. — Все будет хорошо, дружище! — Его голос звучал неестественно бодро. А затем Хильдегард Хардер и Вилли Куфальт, миновав темный городской парк, вышли из города.

Куфальт не зря умолчал о беседе с господином главным редактором Фреезе. Хотя «Городской и сельский вестник» был меньше «Друга отечества», тем не менее господин Фреезе наверняка был не менее важной персоной, чем господин Шалойя.

Конечно, войти к нему было нетрудно. Ждать не пришлось…

— Идите прямо, — пробормотал долговязый костлявый человек с лошадиным лицом, указывая на дверь. — Но сегодня настроение у него не ахти.

И Куфальт вошел.

За письменным столом сидел толстый, грузный, неряшливый человек с грязно-белой, как у моржа, бородкой, со съехавшим вниз пенсне.

Итак, с одной стороны письменного стола сидит господин Фреезе, а с другой — стоит Куфальт. Между ними на письменном столе куча бумаг, пивные бутылки, пузатая бутылка коньяка, рюмки. У господина Фреезе серое лицо, а вот глаза, красные, смотрят зло.

Он щурится на Куфальта, открывает рот, словно желает что-то сказать, и снова закрывает его.

— Доброе утро, — произносит Куфальт. — Я пришел к вам по совету господина Дитриха.

Фреезе крякает раз, другой, наконец ему удается прочистить глотку так, что можно разобрать:

— Вон!

Куфальт на секунду опешил. Теперь это уже не прежний Куфальт, вышедший из тюрьмы с надеждой, что все пойдет гладко, он знает, что нужно быть немного настырным, глотать обиды, собственно говоря, так же, как в тюрьме. Поэтому он задумывается, а затем произносит:

— Я, собственно, пришел как раз вопреки совету господина Дитриха!

Он стоит и ждет, как это подействует.

Господин Фреезе зло смотрит на него своими маленькими красными глазками. Он снова крякает, прочищает глотку, затем ищет глазами бутылку коньяка, мрачно кивает головой, крякает еще раз и медленно произносит:

— Молодой человек. Вы хитры. Но вам не перехитрить старого человека.

Внезапно он прерывает себя.

— Вам не мешает печка?

Куфальт теряется, оглядывается на большую белую изразцовую печь, которая пышет жаром, стараясь угадать, что же хочет услышать от него собеседник (ему хочется сказать именно это), и потому он говорит:

— Да нет, она мне не мешает.

— А мне мешает, — с трудом выговаривает господин Фреезе. — Здесь холодно, ужасно холодно. Подбросьте-ка три брикета, нет, лучше пять.

В комнате стоит ящик с брикетами угля, но нет ничего, чем можно ухватить эти черные штуковины. Куфальт оглядывается по сторонам, его осеняет идея, он берет с письменного стола бумажку, по всей видимости рукопись, этой бумажкой он берет брикеты, швыряет их в топку, следом за ними и бумагу… поворачивается и смотрит на Фреезе.

— Ну и хитер, — бормочет тот, — ну и хитер. А все-таки не перехитришь.

Он сидит, опустив плечи, и выглядит мрачно, этот старик. Из окна на серое старое лицо, на покрасневший лоб, на редкую поросль седых белых волос падает отсвет осеннего луча солнца.

«Заснул, что ли?» — недоумевает Куфальт. Но тот и не думал спать.

— В тюрьме побывали, — произносит он. Знакомый цвет лица. А руки холит, сукин сын, надеется получить приличную работу.

Он мрачно поднимает вверх собственную лапищу и разглядывает ее. Вероятно, он не моет ее неделями, такая она у него грязная.

Фреезе качает головой. Снова смотрит на Куфальта, говоря:

— Все ерунда, юноша, все ерунда. За городским парком течет Трена, за кожевенной фабрикой есть пристань, везде вода, холодная и мокрая. Вам, может быть, еще есть смысл.

— А вам? — едва дыша, обращается Куфальт к этому призраку, пропитанному алкоголем и меланхолией.

— Стар, слишком стар. Когда больше ничего не ждешь, живешь себе дальше, и все… Вы еще чего-то можете ждать, ну и ладно!

Оба молчат.

— Холодно, — говорит старик и, морщась, глядит на печку. — Хватит, все равно не поможет. А как вы попали к Дитриху?

— Он был у меня на квартире.

— И что он вам предлагал?

— Разную работу, двадцать пять процентов доходов ему.

— Дали ему что-нибудь взаймы? — спрашивает Фреезе.

— Нет, — гордо отвечает Куфальт. — Он мне дал взаймы.

— Сколько?

— Двадцатник.

— Крафт! — громко кричит старик. — Крафт!!!

Дверь в переднюю открывается, и через нее просовывается лошадиное лицо.

— Ну, — спрашивает оно.

— Этот молодой человек с завтрашнего утра работает у нас, подписка и объявления. Ставка обычная. Если он не даст шести подписчиков в день, уволим. А пока уволим Дитриха.

— Но… — начал было Крафт.

— Уволим Дитриха, дает взаймы! — внушительно говорит Фреезе. И добавляет: — Вон!

И господин Крафт выходит вон.

— Значит, завтра утром в девять, — бросает господин Фреезе. — Но я вам сразу скажу, это бессмысленно. Вы никогда не сделаете шести, и я вас выставлю, а тогда вода… — Он сидит, наверняка он видит, видит ее. — Вода, — бормочет он. — Серая, холодная, мокрая. Вода… Мокрая… — морщась, повторяет он.

На сей раз он наливает себе рюмку коньяка. Кривится, когда пьет. Затем внятно говорит: — А как быть с двадцатью марками Дитриха? У него еще есть долги. Оплатите их сразу.

— Но… — начал было Куфальт.

— Ну вот, — говорит старик. — Боитесь, не на что будет жить в ближайшее время, а еще хотите вербовать подписчиков?! Всего хорошего.

— Всего хорошего! — отвечает Куфальт, и, уже стоя в дверях, еще раз слышит «вода», и видит серое оплывшее лицо, грязные седые волосы, видит этого вурдалака с бутылкой водки…

— Вода, — повторяет тот.

— Тебе понравился малыш? — спросила она.

— Очень, очень, — торопливо ответил он.

— Его зовут Вилли. Вильгельм.

— Меня тоже так зовут.

— Да, я знаю.

Ночь была темная. Над голыми деревьями городского парка нависло беззвездное небо. Сначала они шли рядом по освещенным улицам, затем, переходя шоссе, взялись под руки, потом, обнявшись, шли по пустынному городскому парку. Так они дошли до скамейки, вокруг которой росли молодые сосны. Ветер шумел над ними, шумел где-то далеко. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, было тепло.

Он видел ее лицо, от которого словно исходило сияние, темнели бархатом впадины глаз, и из этой темноты пробивался наружу яркий свет.

— У детей должен быть отец, — сказала она.

— Я тоже долго жил один, — произнес он, прижавшись головой к ее плечу. Было мягко. Она притянула его к себе ближе, и его рука легла ей на грудь.

— А я и подавно! — произнесла она. — Когда случилась эта история с ребенком и все пялили на меня глаза, я вдруг стала дрянью, отец постоянно бил меня, а мать вечно плакала…

Она погрузилась в собственные мысли.

— А мой отец умер, — сказал он.

— Ах, так было бы лучше! — воскликнула она. — Тогда бы я могла снять комнату и работать для ребенка… а так…

— А почему бы тебе не уехать отсюда? — спросил он. — Ведь ты совершеннолетняя.

— Нет, так нельзя, — убежденно возразила она. — Ведь отец здесь мастер, а до того, как со мной это случилось, он был старшим мастером. И меня здесь все знают! Нет, нет, лучше мне оставаться дома, пока не выйду за кого-нибудь замуж.

Некоторое время царило молчание. Ладонь, прижимавшая его голову к теплой мягкой груди, разжалась. Девушка высвободила другую руку, и вот уже обе ладони подняли его голову, их губы коснулись друг друга, и на сей раз губы девушки не были плотно сжаты. Рот ее полуоткрыт, губы мягкие, кажется, будто от поцелуя они распускаются, как почки.