Полынь - Леонид Корнюшин

Там был небольшой луг.

Они управились до захода солнца. Ельцов также, наравне со всеми, косил и выдержал. Это была его победа. Она чувствовалась прежде всего в том переломе, который произошел в Савушкине. Теперь он не усмехался, а как-то пристально, тяжело и упорно бросал взгляды на долговязого «нахлебника», каким считал вчера Ельцова.

Но студент все-таки чувствовал также, что между ним и мужиками еще был барьер.

Обратно ехали неторопливым шагом. В задней телеге сидели Савушкин, Агеев и Ельцов. Правил Степан, а Савушкин полулежал, прижавшись широкой спиной к горячей решетке, и, заметно сузив глаза, глядел на пепельное, душное небо; его, должно быть, угнетало или томило однообразие летней июльской дороги. И, угадывая его состояние, обернувшись, Агеев спросил, подмигивая почему-то не Савушкину, а Ельцову:

— Душа, знать, просит?

— Когда б было что в сельпе, — сказал Савушкин, усмехнувшись.

— Да она, Катька, вроде обещала завезть. — И, как бы объясняя студенту важность предпринимаемого дела, прибавил: — Без ней жить скучно, совсем нельзя, душа заржавеет, — и добавил глубокомысленней и авторитетней, тоном умельца в этом деле: — А всякие зубоскалы пущай зубы скалят, они похихикают, а мы ноздри утрем, когда нужно будет и кому придется, это известно. Мы и выпьем-то с наперсток, а видно всем, но вот талант свой пропить не можем, не может быть того — богат он, чтобы суметь утопить его в рюмке!

— А вот на той неделе, к примеру, мой племянничек приезжает в гости, и что ты думаешь: мне ж заехал в ухо! А ведь я его, кобла проклятого, пять лет не видал, добра ему сколько сделал, одежду давал, деньгами помогал, а? Вот он — народ! — встрял Степан.

— Ну ты особенно не лай! — сказал, хмурясь, Савушкин. — Народ не лай. Ты его к племяннику не подтягивай.

— Да господи боже ты мой! Разве я лаю? Да этот случай с племяшом — разве по-людски, а? Мне-то каково, после добра-то, которое я делал!

— Каждый свое добро видит, а племяш — это тебе не народ.

— Знаю, знаю, знаю! А все ж таки в ухо, сволочь, двинул! Я что ж, другое подставить должон был?

— Ну и подставил бы, коли дурак.

Ельцов пошел под гору по пыльной и местами сильно разбитой дороге. С другого конца деревни, откуда слышался рев и глухой топот, вгоняли колхозное стадо. В воздухе стоял запах пыли, парного, свежего молока и дыма, особенно отрадно действовавшего на Ельцова. Огнистое, брызгавшее наискось лучами солнце медленно садилось за холмом; лиловые мягкие тени сумерек как бы в задумчивости уже ложились вдоль хворостяных плетней и по заросшим муравой дворам. У самых плетней и на задах огородов фиолетовыми цветочками, наподобие куриной слепоты, зацветал картофель, и знойно золотились уже распустившиеся молодые подсолнухи, и жадно кустилась и зеленела крапива. В теплом воздухе над желтеющими хлебными полями вились и кричали к закату галки, навевая успокоение и мысли о привольной и вечной жизни, которой никогда не будет конца… На бугре, сквозь редкие сосны, за церковью виднелось сельское кладбище с кривыми крестами и безо всяких оградок. Но кладбище не возбудило в Ельцове мрачных мыслей о скоротечности людской жизни, он все время испытывал в себе тот подъем души, какого не было раньше. Хозяйки хлопали калитками, отпирали и запирали ворота в хлевах. Иные, подоив, несли через дворы к низким крылечкам бело-розовое пенистое молоко в бадейках и доильницах; другие еще доили, и отовсюду слышалось, как туго и звучно звенели струи молока. Казалось, совершенно не было усталости за длинный и тяжелый день работы. На выгоне грохотал, разворачиваясь и сотрясаясь всем телом, трактор. Пока Ельцов шел по деревне к дядиной хате, на него смотрели, приставив к глазам ладони, женщины и старухи. Во дворе, разрытом свиньями, около корытца для кормления кур, посередине стоял Митя с вилами в руках.

Он насмешливо посмотрел на входившего в калитку Ельцова и скрылся в хлеве, нанизывая на вилы беремя травы. Василий Федорович отбивал косу на наковальне под навесом сарая и, увидев медленно подходившего племянника, быстро, но несуетливо, что отличает деревенских людей, встал с елового чурбака и спросил:

— Как там? — Видно было, что его волновало то, справился или же нет на косьбе племянник, опозорился, вытянул? — Кончили, что ль, весь участок?

— Кажется, ничего, — ответил Ельцов, чувствуя, что в этом было скрыто громадное значение крестьянской трудовой жизни, то есть то, чтобы выйти наравне со всеми и не опозориться. И он подробно рассказал, как шла косьба. Он с чувством неловкости сказал также, что чуть не упал в одном месте на ряд, но все-таки выдержал и дотянул. Как ни старался Иван объяснять все сдержанными и спокойно выраженными словами, он, должно быть, не замечая того сам, выразился не без умысла, выставляя с хорошей стороны свою работу. Иван увидел, что Василий Федорович как-то странно, точно близоруко, сощурился и по углам его глаз пробежала быстрая тень насмешки, значение которой не было понятно студенту, но и в то же время он не мог не почувствовать ее иронический смысл. Когда племянник замолчал, Василий Федорович со странным и непонятным Ивану жестом дернул книзу его руку и скупо похвалил:

— Я рад, рад. Позору не было у нас в роду. И не должно его быть, — добавил он и пошел в хлев к скотине. Ельцов же отправился в хату. В чисто подметенной зеленым березовым веником горнице пахло тестом и перегнанным молоком. Жарко топилась печь, строкали и гудели смолистые сучья, шипела яичница на огромной и очень черной сковороде, кипел двухведерный чугун с запаренными отрубями. Анастасья обернула на его шаги сквозь бьющий столбом пар широкое и плоское лицо и, дрожа огромными, болтающимися без лифа под кофтой и видимыми в незастегнутой прорехе грудями, ловко и быстро вывернула дымящийся чугун в деревянную шайку. И, крикнув: «Катька, толки!» — стала орудовать ухватом в печи. Смущенная появлением Ивана, Катя быстро подошла к шайке и живо начала колотить в ней толкачом, так что паром заслонило ее всю.

— Есть хочешь? — крикнула Анастасья таким голосом, как кричат на лошадь, на корову, и тут же решила, не ожидая его ответа: — Ничего, подождешь, малец, пока все.

— Подожду.

Он хотел предложить свою помощь толочь пойло, но раздумал и, еще больше горбя плечи и пощипывая бородку, которая особенно ненужной была здесь, среди мужиков-колхозников, в большинстве уже не носящих бород, стоял около стены.

— Подождешь, — сказала женщина, но не зло, а добродушно и, видимо, как сыну. — Хватит толочь, неси. Эй, Митька! Ты че, пострел, носишься? Я тя куда послала? — закричала она в окно. — Ну, погоди у меня!..

Поужинав, Иван вышел за ворота. В деревне продолжал отовсюду слышаться говор и смех. Была суббота. В клубе, что стоял на возвышенности, ярко светились окна, играла музыка, и там, должно быть, намечались танцы. Он остановился в окутанном полумглой проулке и прислушался. И внизу, и выше, в сторону огней клуба, слышался все тот же смех и говор молодых голосов; затем все заглушил звонкий голос, который с выкриком пел частушку. Частушка с ёканьями и подхватами другими сильными голосами показалась ему необыкновенно звонкой и веселой по своей удали.

Та высокая музыка, что поразила его на косьбе, вновь и с большей силой зазвучала в нем. Мимо него, белея кофтами и отплясывая на ходу, прошли девушки. Одна из них оглянулась на студента, и Иван узнал ее и вспомнил, что о ней говорили как о бедовой. Когда он подошел к клубу, танцы были в самом разгаре. Скуластый, очень крупного роста и большой физической силы парень в накинутом на плечи пиджаке внимательно посмотрел на приблизившегося к ярко освещенному кругу Ельцова и сейчас же нагнулся к маленькому, с рассеченной губой и щекой своему товарищу и что-то сказал ему. Тот сдвинул на ухо кепку, что-то шепнул ему в ответ и, не спуская глаз с Ельцова, стал пристально следить за ним. Ельцов чувствовал, что за ним следят, как за чужим. Огромный парень, тоже не спуская глаз с Ельцова, с полным спокойствием подошел к нему. Отставив левую ногу назад, он с высоты своего роста спросил:

— Откуда взялся?

Ельцов не знал, что сказать ему. Парень еще дальше отставил ногу. И как-то машинально Ельцов сделал то же самое, отчего подошедший парень сразу нахмурился и будто немного смутился, но быстро принял опять позу спокойной уверенности в себе.

— С нашими смотри не заигрывай, нос расшибем, — сказал он, подмигивая, но все смущаясь чего-то, возможно, того, что эту свою позу он только осваивал и еще не привык хорошо к ней.

Студент улыбнулся на эти его слова. Естественная и примиряющая улыбка Ельцова несколько озадачила парня. Он тоже, выказывая доброту души, улыбнулся во все необъятное свое лицо, но помимо воли, не желая казаться простодушным, проворчал:

— Я это к слову.

Вытащив портсигар и предложив папиросу, Ельцов тем самым окончательно растопил недоверие к себе. Парень усмехнулся, закурил и, хлопнув его по плечу, отправился в клуб.