Привал на Эльбе - Петр Елисеев

Курц отлично понял из слов работника комендатуры, что в новой Германии не в почете бодливые рога. «Не те дни» — вот что огорчало Курда. В голове шумело, лицо побледнело. Его охватила жгучая злость. Если бы так уязвил его какой-то монтер до прихода русских, он, Курц, устроил бы ему «пляску смерти», а теперь сидит тише воды, ниже травы.

Курц поднял руку, помахал пальцами на прощанье, отошел в сторону, сел за свой стол и кивнул официанту.

— Укрощение шакала, — сказал Вальтер.

— Он хитрый, — заметил Михаил, садясь между Верой и Эрной. — Имеет волчий зуб и лисий хвост.

Вера все время думала о Курце: что он за человек? Дурачится, но чувствуется, что он не глуп, находчив, силен, изворотлив, гибок и зол. Во время войны она встречала гитлеровцев, которые считали себя пупом земли. Одним из таких был майор Роммель. Он сначала перевязал рану Михаилу, попавшему в плен, вздыхал, видя его страдания, улыбался, чтобы подбодрить, а потом выжег на его груди звезду. Роммель улыбался и ей, когда отбивал печенки резиновой палкой. Тогда Вера не понимала, почему гитлеровцы такие жестокие. Теперь, понюхав чад бывшего клуба «Гитлерюгенд» и встретив его выкормыша, Вера стала улавливать в характере Курца то общее, что роднило его с теми фашистами в шинелях.

— Интересный тип, — сказала Вера о Курце.

— Место таких в доме с решетками, — отозвался Вальтер.

— Конечно, больной зуб легче выдернуть, чем вылечить, — проговорила Вера, — но хороший врач не спешит удалять.

— Довольно об этом черте, — сказала Эрна. — Поговорим о чем-нибудь другом.

— Например, о том, чего бы нам выпить, коньяку или пива? — подхватил Михаил.

— Ничего не надо, — возразила Вера.

— Правильно, не будем пить, — поддержала Эрна. — Лучше отгадайте мои мысли.

— Пожалуйста, — живо откликнулся Михаил. — Вы думаете: кто вас пойдет провожать?

— Правильно! — крикнула Эрна. — Но это не все…

— Еще думаете: кому вы нравитесь?

— Верно, но тоже не все.

— И еще вы думаете: ваш сосед женатый или холостой? — кивнул Михаил на Тахава.

Эрна покраснела.

В кафе вошла девушка. На ней был поношенный летний костюм из серого трико. На ремне, закинутом на плечо, висела потертая коричневая сумка с сизым целлулоидным замком. Волосы на затылке наспех прихвачены приколками, над ушами болтались пучки. Губы и брови накрашены грубо: видимо, второпях. Она водила глазами по столикам, за которыми пили мужчины.

— Вы кого-то ищете? — спросил Михаил. — Если угодно, составьте компанию нам, а то у нас нечетное число.

Немецкие друзья Михаила удивились. Любек и Вальтер прикусили языки, решили держать нейтралитет. Эрна надулась, сочла Михаила нескромным и стала пудриться, собираясь уйти. Вера обиделась: что за наглость — привязываться к случайным женщинам!

— Спасибо за любезность, — промолвила девушка, села рядом с Михаилом и достала пудреницу.

— Ваша пудреница похожа на табакерку, — заметил Михаил.

Девушка не то покраснела, не то сконфузилась. Она покосилась на Михаила и сказала в отместку:

— А ваш язык похож на шило.

— Спасибо за компанию, — поднялся Любек. — Мне надо идти.

— Я тоже пойду. — Эрна глянула на Тахава.

Михаил кивнул друзьям, сделав вид, что не возражает. Ничего не сказав, Вера с Вальтером пересели за другой стол. К ним подошел Кури, весь вечер не сводивший глаз с русской красивой девушки. Он давно пристал бы к ней, но боялся Михаила. А теперь, когда с ней немец, Курц покажет свои способности.

— Тысячу извинений, — сказал Курд. — Позвольте составить компанию.

— Пожалуйста, если вы не всегда объясняетесь с девушками кулаками. — Вера говорила по-немецки коряво, но вполне понятно. — Зачем вы обидели Эрну?

— Я сказал истину: если неизлечима мать — пусть умирает.

Вере противно было слышать такие слова.

— Это ваша мораль? — спросила Вера, собирая кончиком ножа рассыпанную на столе соль.

— Об этом нам говорили еще в детской гитлеровской организации «Пимпф».

— Вы женаты?

— Вальтер, сочините еще выступление ваших артистов, — сказал Курц.

— Вы хотите, чтобы я ушел? — понял Вальтер намек противника.

Курц промолчал.

— Теперь я отвечу на ваш вопрос, — повернулся Курц к Вере. — В настоящее время я холостой.

Другой бы на месте Курца замял такой разговор. Но ему его семейная жизнь казалась трагической. И он с удовольствием разоткровенничался: Я учился на первом курсе института. Прислали нам гостевые билеты на именины гаулейтера. В гостях познакомился с его дочкой. Женился. Скоро обнаружился дефект моей жены — истерика. Я пошел на консультацию к врачу гаулейтера. Он посоветовал мне лечить физическим способом — бить во время истерики, Я применил этот способ. Она потеряла рассудок…

— Что же дальше?

— Увы, она отбыла в пределы праотцов.

— Вам ее жаль?

— В общей сложности жаль. Я лишился богатого приданого.

— И вас не судили за смерть жены? Неужели вы не любили ее?

— Я уважал ее за то, что было отведено ей природой.

Курц ухмыльнулся, считая, что ответил красиво.

Вера с изумлением смотрела на самодовольное лицо собеседника. Беседуя с ним, она улавливала в нем еще одну уязвимую черту — самолюбие.

— Вы испорченный человек. Живете вчерашним днем. Неужели не волнуют вас никакие новые помыслы?

Курц вздохнул: затронуто больное место. Его заветные помыслы разбиты, исковеркано единство цели.

В детстве и ранней юности он увлекался техникой. Мечтал стать изобретателем, конструктором. Он окончил техническое училище, поступил в институт и пристрастился к машиностроению, но «Гитлерюгенд» сбил его с пути, окунул его в купель войны. Потом Курц стал анфюрером: вожаком курсовой организации. Честолюбие, вождизм, впитываемые нацистами, стали его идеалом.

— Помыслы мои были красивы, — в голосе Курца зазвучали нотки разочарования. — Я мечтал сконструировать небольшую машину-универсал, которая работала бы. на любом топливе и делала бы все: плуг снял — косилку прицепил или картофелекопалку. Снял картофелекопалку — приставил корморезку или молотилку…

Вера стала смотреть на него с сожалением. Она переменила тон:

— Ваши слова напомнили мне изречение Шиллера: «Молоко смиренных помыслов ты превратил во мне в бродящий яд дракона». Так и ваши смиренные помыслы нацизм превратил в бродящий яд.

Курц никогда не слыхал такой понятной и жестокой характеристики. Ему стало обидно и больно. Он не мог даже возразить — очень уж сильные слова. У него затряслись руки: не мог вынуть спички из коробки.

— Вы не волнуйтесь, — мягко сказала Вера.

Эти простые слова как-то отрезвляюще подействовали на Курца… В его груди стала рассасываться желчная накипь злой горечи. Ему казалось, что умная русская девушка говорит неспроста.

— Вы можете принести людям большую пользу, если вернетесь к своим помыслам и изобретете свой «универсал». Вы только представьте: ваша машина во всех странах, на ней весь мир будет читать ваше имя.

Курц неотрывно смотрел на красавицу девушку и думал: «Значит, русские не считают меня врагом, если их сотрудница так говорит».

— Вы мне очень нравитесь, — буркнул он.

Вера повела плечами и ответила Курцу:

— А мне не нравится это ваше скоропалительное признание.

Курц моргнул глазами, взялся за лоб, поняв, что сказал невпопад. Он хотел сказать потоньше, но получилось грубо. Надо было признаться изысканно, галантно. Курц повел бровью — официант сразу понял и подал вина. Курц почтительно поклонился Вере, протянул руку к рюмке, предложил выпить и манерно проговорил:

— Вы меня не так поняли. Я глубоко взволнован. У меня еще в жизни не было таких счастливых минут, как сейчас. Выпьем за бесконечность таких минут.

Вера подняла рюмку, но пить не стала. Подошел Вальтер и сказал, что завтра опять будет выступление молодых талантов. Вера протянула руку Курцу и сказала, что ей пора домой.

Курц встал, красиво отвесил поклон и, как молитву, сладким голосом произнес заученные для подобных случаев строчки:

Прекрасной барышне почтенье!Дерзну ли вас сопровождать?..

Вера не хотела ни огорчать Курца, ни обнадеживать. Она подумала, как бы лучше отказаться. Слова нашлись, удачные сверх чаяния. Пригодились упражнения по немецкому языку — чтение «Фауста», заучивание отдельных строк. В тон Курцу она сказала:

Не барышня и не прекрасна,На провожатых не согласна.

— Браво! — воскликнул Вальтер. — Курц остался с носом!

Ох, как ненавидел Курц Вальтера! Раньше он, анфюрер, вырвал бы его язык, а теперь даже пинка не может дать. Промолчать тоже неприятно: поддел его противник. Проглотив обиду, он ухмыльнулся и отпарировал: