Беллона - Анатолий Брусникин

С тем, что любви в ее жизни не было и не будет, Иноземцова давно смирилась. Она могла бы принять постриг, как это сделали, поступив в сестры милосердия, некоторые вдовы, да только в Бога после гибели Капитана верить перестала. В страшный день первой бомбардировки она много часов простояла на коленях перед иконой, истово повторяя одно и то же (как многие севастопольские жены): «Многих сегодня заберешь, о Господи, но его, его сохрани! Отведи смерть от его головы!» И когда увидела Платона Платоновича обезглавленным, узрела в этом гнусное глумление, которое было бы совершенно невозможно, если б миром правил Бог.

И всё. Ни о Всевышнем, ни о тайнах бытия она никогда больше не задумывалась. Решила, что будет жить сама по себе, слушаясь только внутреннего голоса. Что он подскажет, то и хорошо. Против чего восстанет - то и грех.

Жизнь-то ведь не закончилась, она продолжалась, и в ней даже без Бога, без любви - не солгала она прапорщику - много чудесного.

А еще отрадно заниматься верным и ясным делом: облегчать муки страждущих. Здесь действует старое золотое правило: глаза боятся, а руки делают. Вот и пускай делают, а глаза, когда станет совсем невмоготу, можно поднять к небу.

Она еще какое-то время полюбовалась на облака, а потом приступила к занятию не менее приятному - перечитала письмо из Симферополя, от воспитанницы. Письмо было веселое, не то что прежние. Диана сообщала, что готовит для «матушки» некий сюрприз.

Беря к себе девочку из сиротского пансиона, Агриппина надеялась, что та проживет с нею несколько лет, да не вышло: кому на роду написано одиночество, тот судьбу не обманет. Уехала Дианочка и больше не вернется.

Мимо деловитой рысцой протрусил доктор Финк. Сказал, не останавливаясь, по-французски (английского Иноземцова не знала), что ему требуется еще четверть часа и можно ехать. Финк тоже сменился, но по всегдашнему своему правилу, прежде чем вернуться в госпиталь, копировал из «скорбного списка» (так называлась регистрация раненых) все произведенные им операции, а потом заверял документ подписью штаб-лекаря.

На краю поляны началась суета, привезли кого-то важного. Из коляски осторожно вынули стонущего и бранящегося офицера, понесли на руках под навес, вне очереди.

- А-а-а! Легче! Ради Бога легче! - кричал он и сразу же после поминания божьего имени матерился.

Минуту спустя прибежал Финк. Глаза у него сверкали.

- Я должен сделать еще одну операцию! - выпалил он. - Важная персона, личный адъютант командующего принца Горчакофф! И рана интересная: обломок ребра застрял в легком. Прошу, мадам Агриппин, мне помогать!

Поистине американец не знал, что такое усталость.

Иноземцовой стало жаль еще больше пачкать сменное платье, ведь переодеться будет уже не во что. А о том, чтоб снова надевать рабочее, пропитанное кровью, не хотелось и думать.

Она сказала:

- Я падаю с ног. Видите, пальцы дрожат?

Но все-таки встала и пошла.

Адъютанта уже раздели по пояс и положили на стол.

- Где это вас так, майор? - участливо спрашивал штаб-лекарь Бородухин. - Я уж думал, дело окончилось.

В отличие от Финка, он не любил рискованных операций над значительными особами и охотно переуступил тяжелого пациента молодому коллеге, сейчас же просто занимал раненого разговором, пока фельдшер готовит хлороформ.

- Проклятый Вревский! - простонал офицер и присовокупил крепкое слово, не обращая внимания на даму. Возможно, сосредоточенный на своей боли и на страхе, он Иноземцову и не видел. - Понесло его вперед, под самый огонь! А князь мне: «Езжайте за ним, верните!» Черта его вернешь! Шапку с него сбило, коня убило. Ядра так и сыпят, а он прётся, прётся! Я: «Барон, куда вы? Наступление закончено!» А он не смотрит, рукой отталкивает. И тут рраз! Мне кровью и какой-то липкой дрянью прямо в лицо! Упал. Бок огнем. А Вревскому голову оторвало, вчистую!

Агриппину замутило. После того, что случилось с Платоном Платоновичем, она не могла слышать про оторванные головы. Но дурнота подступила не от этого.

- Скажите, был ли с вами некто барон Бланк? - спросила она, наклонившись над адъютантом. - Он сопровождал генерала Вревского.

Раненый пробормотал, вращая глазами:

- Барон? Барон убит, я же сказал… О-о-о, дайте мне наконец вашего чертова хлороформа!

- Вы сказали, что убит барон Вревский, а я спрашиваю про барона Бланка!

- Убиты, все убиты, один я остался… - не глядя на нее, пролепетал майор. Ему накрыли лицо пахучей марлей.

«Он ничего не видел и ничего не знает. Не нужно его слушать», - приказала себе Иноземцова, но почувство вала, что ее покачивает, будто земля вдруг утратила всегдашнюю незыблемость.

- Excusez-moi, monsieur le docteur, - сказала Агриппина подошедшему Финку, который энергично вытирал руки полотенцем. - Je suis trop fatiguе?e pour vous assister…[14]Выйдя на поляну, она рассудительно произнесла вслух:

- Он же не военный. Зачем бы он поехал под огонь за генералом? Ничего с ним не случилось. Я бы почувствовала.

И сразу поверила в это. И успокоилась.

Про Александра Денисовича она обычно думала по вечерам, перед сном. Днем слишком много хлопот и забот, а эти мысли требовали особенного настроения. Лучше всего было уединиться в аслан-гиреевском домике, слушать голос пианино и объяснять себе, что так или иначе всё к лучшему.

Той любви у нее не было и не будет. Зато появилась другая. Пускай односторонняя, но даже половина любви - это очень много, это наполняет жизнь до самых краев.

Недавно Иноземцова осознала, что раньше не очень понимала, что такое любовь.

С Сашей - то была девичья влюбленность, любопытство к взрослому и неизведанному. Ум и чувства еще не пробудились.

К Платону Платоновичу она испытывала уважение, приязнь, под конец - нежность. Со временем из этого материала, наверное, соткалась бы и любовь, но все-таки то была бы любовь рассудка - вследствие благодарности и признания превосходных качеств супруга.

Оказывается, есть другая любовь. Любовь, для которой не нужны резоны, а прекрасные качества и достоинства ничего не значат.

Просто видишь впервые в жизни мужчину, скользишь рассеянным взглядом, но глазам почему-то хочется вернуться к этому лицу и потом уже от него не отрываться. А когда мужчина начинает говорить - неважно что, хоть самое пустяшное вроде «ваш покорный слуга», - оказывается, что и голос у него особенного действия: словно на ледяную корку, затянувшую зимнее окно, устремляется луч солнца, и лед начинает подтаивать, согреваться, обращается в податливую воду, которая стекает вниз, а мир за окном постепенно становится из смутного и холодного отчетливым и живым.

Да, такой эффект имел на Агриппину его голос. Даже если б Александр Денисович произносил своим голосом пошлости или глупости, это вряд ли что-нибудь изменило. Но Бланк всегда говорит точно - и такое, что об этом потом нужно размышлять.

Только он мало с ней говорит. Мало и редко.

И совершенно непонятно, что он такое на самом деле. Может быть, он злой. Или жестокий. Это ее огорчило бы, но не удивило.

Хуже всего, если он бесчувственный.

Господи, она считала себя немолодой, умной женщиной, хорошо понимающей людей. Ведь двадцать семь лет! А в нем разобраться не может, сколько ни пытается. Или не хочет? Боится?

Ладно, пускай. Но она и в себе самой разобраться не могла.

Почему именно он? Почему?

Красивый? Да, красивый. Но это никогда не казалось ей важным.

Пожалуй, важней другое: в нем ощущается уверенность. Внутренняя сила. Такая крепкая, что ей нет нужды себя выпячивать. Агриппине всегда импонировали мужчины, наделенные этим качеством, которое она про себя называла «якорностью». Такой человек - как корабль, стоящий на прочном якоре, с которого не сорвет никакая буря. Вот и Капитан был из таких. Потому-то она и решила выйти за него.

Но вокруг Агриппины было немало мужчин этой породы. Среди моряков и военных они не редкость. Разве не таков же, например, и Аслан-Гирей?

Здесь что-то еще. Что-то другое.

Александр Денисович не такой, как остальные - вот что. Они все простые, а он сложный. Чувствуется, что в нем много слоев, и чтобы добраться до дна этой души, не хватит всей жизни.

А разве Аслан-Гирей не сложен? Скрытный человек, сдержанный, с внутренним клокотанием, которое никогда не вырвется наружу. Было время, когда ей казалось, что между ними может возникнуть нечто большее, чем дружба. Но у Аслан-Гирея стальные правила жизни. Вдова Капитана для него не живая женщина, а ходячий памятник супружеской верности. Дай она понять, что не такова - он с ужасом от нее отшатнулся бы.

Но думать про Аслан-Гирея ей сейчас не хотелось.

Агриппина взялась пальцами за виски, надавила на них, словно желая подтолкнуть мысль, и вдруг поняла, что причины, по которой она полюбила того, кого полюбила, никогда не разгадает. Ибо никакой причины нет.