Боги среди людей - Кейт Аткинсон

— И сказки тоже, — говорила она Уинни, которая «ненадолго заскочила в выходные».

Уинни, старшая из сестер, жила в Кенте. Она «удачно вышла замуж» за самопровозглашенного «промышленного магната» — титул, вызывавший смех у ее сестер. Но сама она по-прежнему оставалась все такой же милой, добродушной и сведущей во всех вопросах.

— Вспомни тех героинь, которые выжили за счет своей смекалки, — продолжала Нэнси. — Красная Шапочка, Золушка, Белоснежка. У людей ложное представление о сказках, в них видят только россказни о прекрасных принцах, которые спасают принцесс, а на деле эти истории скорее похожи на карманные руководства для девочек.

— «Красавица и чудовище», — предложила свой вариант Уинни, поддерживая беседу.

Они пили чай, и Уинни нарезала привезенный с собой генуэзский вишневый пирог. Никто больше не ожидал, что Нэнси сможет что-нибудь испечь. Она еле-еле поднимала чайник и давно уже не стояла у плиты. Тедди, приходя с работы, готовил и занимался хозяйством. Нэнси уже не испытывала чувства голода. Теряла силы. Когда-то она вставала с жаворонками, а теперь каждое утро Тедди приносил ей чай в постель, и Нэнси после ухода мужа и дочери часами не поднималась.

— Впрочем, выглядишь ты хорошо, — отметила Уинни.

— Голова все время болит, — сказала, будто в свое оправдание, Нэнси.

Она уже устала от комплиментов, которые ей делали, словно какой-нибудь притворщице, по поводу ее внешнего вида. Конечно, упрекнула она себя, сестра ничего такого не имела в виду.

— Королевна,{128} — продолжала Уинни. — У нее было имя? Я помню только, как звали ее лошадь.

— Фалада. Забавное имя для лошади. Но как звали саму королевну, понятия не имею. Наверное, у нее не было имени.

— Я похозяйничаю, можно? Разолью чай? — спросила Уинни.

Даже самые обычные предложения помощи кинжалом пронзали сердце Нэнси.

— Да, будь добра.

Интересно, увидит ли она еще свою старшую сестру — или это последняя возможность? Скоро (уже вот-вот) наступит череда последних возможностей. Ей было крайне важно уйти быстро, вовремя, избежать всех этих дурацких прощаний. Можно, конечно, броситься под колеса скорого поезда, но за что наказывать бедного машиниста? А может, зайти на глубину и утопиться в реке или в море? Но, подчинившись инстинкту, она, вероятно, пустится вплавь.

— А еще та девушка, чьи братья превратились в лебедей, — припомнила Уинни. — Как ее звали? Она очень храбрая.

— Да, храбрая. Элиза. «Дикие лебеди».

Как насчет яда? Слишком страшно, подумала Нэнси, слишком неопределенно — вдруг она подавится и не сможет его проглотить?

— Гензель и Гретель, — перечисляла Уинни. — Скорее, даже только Гретель. Ведь Гензель был не слишком умен?

— Нет, не слишком, вот его и заперли. В сказках сёстры всегда умнее братьев.

Повеситься, по идее, можно быстро, но это нанесет страшную травму тому, кто ее обнаружит, и этим человеком, скорее всего, окажется либо Тедди, либо (о чем и подумать страшно) Виола.

— А Златовласка, — продолжала Уинни, — она скорее глупа или предприимчива?

— По-моему, скорее глупа, — сказала Нэнси. — Ее пришлось спасать.

А ей придется спасать себя. Для начала устроить тайник, хранить там снотворное, болеутоляющее — все, что удастся раздобыть. И проглотить, пока еще в состоянии, пока есть силы. Но как высчитать смертельную дозу? Этого ей не узнать, хотя она и поменяла теперь своего лечащего врача на доктора Уэбстера, который годами и опытом превосходил своего коллегу, наблюдавшего ее с самого начала («Зелен еще», — отзывался о нем доктор Уэбстер). К счастью, нынешний доктор с готовностью рассказывал, что ожидает ее на самом деле.

Но что, если она спохватится слишком поздно? Или уже слишком поздно?

— Герда в «Снежной королеве», — обратилась она к Уинни. — Очень находчивая.

Ряды Фурье, теоремы, леммы, графики, теорема Парсеваля, натуральные числа — у нее в голове стоял гул из слов. Когда-то она их все понимала, а теперь их смысл был для нее утрачен. Пчелы вернулись, бесконечное неистовое жужжание, которое она пыталась заглушить игрой на фортепиано. Весь день Нэнси исполняла только «Героический этюд», необычайно сложный, но она собиралась довести свое мастерство до совершенства.

Играла она крайне энергично. Con brio.[17] На ее слух все звучало практически идеально. Как удивительно, как здорово, что ей покорился столь непростой этюд. Словно это, и только это было делом ее жизни. Нэнси закончила играть на невероятном подъеме.

— Привет-привет, — сказал Тедди, входя в комнату. — Чаю хочешь?

Он держал в руках поднос; сзади семенила Виола.

— Давай я помогу тебе пересесть в кресло.

Тедди засуетился. Опустив поднос, он проводил ее до кресла у окна.

— Здесь удобно, да? — заговорил он. — Можно наблюдать за птицами у кормушки.

Ей было неприятно, что Тедди сверлит ее взглядом, словно пытается увидеть насквозь. Он положил ее ноги на табурет и поставил на столик чай. Чай в стакане. Чашки с блюдцами почему-то ее путали, сбивали с толку.

— Мамочка, хочешь печенинку? — крутилась под локтем Виола. — Шоколадный бурбон или розовые вафли?

— Еще остался пирог, который Уинни принесла, — подхватил Тедди. — Он нескончаем. Им можно было бы заменить хлеба и рыбу и накормить пять тысяч человек.{129}

Нэнси не замечала, что ее пичкают. Она слегка обиделась: близкие не похвалили ее великолепную игру («Браво, миссис Тодд!»). А тем временем ощущение триумфа после исполнения Шопена постепенно улетучивалось. Пчелы усыпляли ее своим жужжанием. В мозгу медленно перетекал мед.

Время сложилось гармошкой. Куда подевался Тедди? Он же был здесь? Казалось, все только что вышли из комнаты. Но комнаты не было, а было непонятно что, чему она не могла дать названия. Пустота. А потом и пустота исчезла. Налетели пчелы, благословили ее на прощание, и Нэнси застыла. Умерла.

— Неразбавленный виски — это я как врач рекомендую. Заодно и мне налейте.

Их лечащий врач, доктор Уэбстер, с нетерпением ждал выхода на пенсию, «чтобы время от времени играть в гольф и рисовать акварелью». Он был старомоден. Одобрил отказ Нэнси от операции, не скупился на морфий и не пускался в нравоучения.

Морозное октябрьское утро. В саду блестят на солнце паутинки. Ожидается чудесный день.

Лабрадор Бобби снует из комнаты в комнату, сбитый с толку нарушениями режима. Смерть сразу меняет заведенный порядок.

Разлив виски и протянув одну порцию доктору, Тедди поднял свой стакан и в какую-то странную, пугающую долю секунды чуть было не произнес: «Ваше здоровье!», но одумался и решил сказать: «Выпьем за Нэнси!», что тоже было нелепо, чудовищно, но хотя бы к месту; и наконец выговорил просто «За Нэнси».

— Из этого мира в грядущий мир,{130} — начал доктор Уэбстер, поразив Тедди знанием «Путешествия пилигрима в Небесную страну». — Славная была женщина. Такой светлый ум, природная доброта.

Тедди, не готовый к траурным речам, залпом осушил стакан.

— Вызывайте полицию.

— С чего это вдруг?

— Я убил жену, — сказал Тедди.

— Вы приблизили ее конец небольшой передозировкой морфия. Если это преступление, то меня бы уже не раз приговорили к пожизненному сроку.

— Я убил ее, — настаивал Тедди.

— А теперь послушайте меня. Ее отделяло от смерти несколько часов.

Тедди заметил, что доктор встревожился. Ведь это он в последние недели щедро прописывал раствор морфина от сильнейшей головной боли.

— Нэнси страдала, — продолжил доктор. — Вы поступили правильно.

Накануне он сказал, что, на его взгляд, «осталось уже недолго», а затем спросил:

— У вас достаточно морфия?

«Достаточно?» — задумался Тедди.

Когда он был на кухне и готовил пастуший пирог, из гостиной донеслась жуткая какофония. Он собрался бежать туда, но в кухню вошла заплаканная Виола и сказала:

— С мамочкой что-то не так.

Нэнси колотила по клавишам, будто задумала уничтожить инструмент. Руки ее почти сжались в кулаки, и когда Тедди удержал их, чтобы успокоить жену, она посмотрела на него с незнакомой, кривой улыбкой и попыталась что-то сказать. Тедди не понимал, хотя ей, казалось, было важно донести до него смысл; хорошо, что рядом стояла Виола, которая разбирала судорожное материнское бормотание.

— «Героический», — перевела она.

Тедди осторожно пересадил Нэнси в кресло у окна и вместе с Виолой захлопотал вокруг нее с чаем и печеньем, но, заглянув ей в глаза, сразу понял: случилось то, чего она больше всего боялась. Нэнси перестала быть собой.

Он уложил ее спать пораньше, но она проснулась до полуночи, со стонами и призывными криками, то ли от мучений, то ли от страха, он так и не узнал. И от того и от другого, подумал он. Оболочка, тень женщины, которая была когда-то его женой, издавала бессвязные, звероподобные звуки — вой и рычание.