Новые и новейшие работы, 2002–2011 - Мариэтта Омаровна Чудакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это предисловие повторялось в каждой из книг критиков, выпущенных в 1929–1930 годах и представлявших читателю ту или иную литературную группу — «Перевал», «ЛЕФ» и т. п.
Через несколько лет станет совершенно невозможной толерантность, выраженная в предисловии, да и само слово «группировки» приобретет исключительно пейоративный смысл, преобразовавшийся в наши дни в «преступные группировки».
Красильников поставил задачу показать «Лицо „Кузницы“» (название первой статьи). Характеристика этой группы — особая, далекая от наших задач тема. Мы здесь отметим только его настойчивое противопоставление «напостовскому» положению о «реализме как столбовой дороге пролетарской литературы» — «романтических традиций», «высокого эмоционального напряжения повествования», «лирических отступлений» и т. п. Красильников полагает, что критика должна уметь увидеть собственный путь писателя — и, «если он один из последователей раннего Горького <…> надо указывать путь приспособления романтической поэтики к современным темам <…> Будь он Фадеевым в „Разгроме“, надо помочь талантливому писателю преодолеть влияние Толстого…»
Тут уже недалеко до переориентации с «реализма» как пути к «красному Льву Толстому» на Гоголя — как актуальной традиции.
Говоря об Артеме Веселом (уже после рецензии на Барканова), критик цитирует знаменитое описание дороги в «Мертвых душах» и сополагает его с цитатой из своего современника: «Пути-дороженьки рассейские, ходить не исходить вас, не нарадоваться», кончающейся словами: «И когда-нибудь, у придорожного костра, слушая цветную русскую песнь, легко встречу свой последний смертный час» (как известно, это ему, увы, не удалось). Вслед за Гоголем, по мысли критика, Артем Веселый «чередует реалистические (подчас натуралистические) сцены своих эпопей с лирическими — глубине и искренности их может позавидовать поэт — отступлениями»:
«Артем учится у Гоголя, и влияние автора „Мертвых душ“ в его работах сказывается так же сильно, как и влияние Хлебникова в словаре. Не говоря уже о лирических отступлениях, писатель использует основные приемы гоголевского стиля как героически-патетического („Тараса Бульбы“), так и реалистического („Повести о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем“, „Мертвых душ“ и др.). Прежде всего — любовь к гиперболам»[530].
В. Красильников саркастически пишет об «уподоблении проф. Фатовым П. Романова Гоголю, Тургеневу, Толстому и Чехову»[531], о том, что вообще «необходимо воздерживаться от приема уподобления современников классикам и избегать эпитета „красный“: „красный Станюкович“ (Новиков-Прибой), „красный Толстой“ (Сейфуллина) и т. д. Вопрос о влиянии, школе не решается наклеиванием этикеток — пусть с именами классиков — на продукцию современников»[532].
Книга тут же подверглась резким нападкам. А. Тарасенков, совсем молодой (на девять лет моложе Красильникова), но быстро набравший официозный вес критик, раздраженный в немалой степени самостоятельностью позиции Красильникова, а также его попытками остаться в пределах разговора о литературе, писал[533]:
«Издательство „Федерация“, продолжая свою добрую старую либеральную традицию, продолжает наводнять книжный рынок сборниками литературно-критических статей, долженствующих „с наибольшей полнотой отразить все основные течения в области критики, теории и истории литературы“. <…> Вся книга Красильникова составлена или из ругательных, или из хвалебных статей в самом скверном смысле слова. В цикле статей „Полемика“ Красильников пытается спорить со своими литературными противниками. Здесь под руку подворачивается и Лежнев, и Ермилов, и рецензенты „На литпосту“. <…> Однако, по какой-то странной случайности, из всех этих рассуждений о задачах критики выпадают наиболее важные, наиболее ответственные, наиболее волнующие литературоведческую, писательскую общественность вопросы — вопросы построения научного марксистского метода познания литературно-художественного явления, вопросы научного мировоззрения. Рассуждения Красильникова о задачах критики и ее недостатках — рассуждения любителя-дилетанта, стороннего „доброжелателя“, пекущегося о вкусах „массового читателя“. Из области принципиально-методологической, политической — вопрос о путях коммунистической марксистской критики перенесен в область делячества, критической технологии».
Заключает свою рецензию Тарасенков так: «Издание же книжки — дело ненужное, дезорганизующеее читателя, желающего разобраться в сложности современной литературно-политической обстановки».
Литературно-общественный контекст конца 20-х годов убеждает, что Барканову бесспорно повезло с однокурсником-рецензентом.
7
И вновь вернемся к его жизни и работе.
Так что же, замечательная стилизация осталась единственным его сочинением, не считая тех нам неизвестных, что были поданы в виде зачетных работ во время обучения в Институте?
Удалось разыскать тринадцать рассказов, напечатанных Баркановым до выхода повести — в 1923–1925 годах: двенадцать — в «Военном вестнике», один — в «Прожекторе».
Все они относятся ко времени и событиям Гражданской войны. Боевые эпизоды написаны с большим профессионализмом человека, участвовавшего в двух войнах; снова и снова изображается поведение людей перед лицом опасности. Иногда — упор на остроте сюжета, основанного на смене красных и белых в одних и тех же хатах, и замороченности так называемого мирного населения совсем не мирным временем. Иногда — стремление к передаче динамики боя или отступления, настойчивые попытки пейзажных зарисовок, работа над лаконичностью концовок («Труп Бренчика Семенов нашел случайно. Тело привезли в полк и похоронили у стен казарм, вместе с другими, погибшими в боях под Петроградом»[534]). Иногда же — разработка голоса повествователя («Кому приходилось вблизи врага оторваться от своей части, тот поймет мое самочувствие в памятный для меня вечер»[535]). Любовь к деталям порой заставляет вспомнить о Гоголе:
«Трехверстка подвернута так, чтобы влезала в полевую сумку, и наружной стороной порядком истрепалась: Раменского не отличил бы от Пустой Балки, если бы не знал, что вот тут оно, окаянное, длинный змей очертелый… И носила трехверстка следы усердной работы двух полководцев <…> Зарядившись так вот победным духом, Похмелов совал карту в сумку и вытаскивал оттуда Плеханова „Монистический взгляд“, тоже подвернутый и потертый, помнится, на 27 странице»[536].
Но нельзя сказать, что от рассказа к рассказу идет становление писателя и что эта «литучеба» в конце концов приводит его к блестящей стилизации. Нет, в рассказах перед нами — уже сформировавшаяся манера «военного» рассказа. И скорее в какой-тот момент происходит скачок — переход от реального пережитого материала к «чистой» литературности, к забытой гоголевской традиции.
* * *
Приведенная нами ранее дата увольнения Барканова из Внешторгбанка — 29 марта 1931 года — это последняя «московская» дата и вообще последняя известная нам биографическая дата Барканова. Дальше над его именем смыкаются воды забвения. Домовую книгу, которая показала бы, до какого времени проживала его семья из четырех человек по одному и тому
